Железный лев. Том 2. Юношество - Михаил Алексеевич Ланцов

Бух-бух-бух-бух…

Аж звон в ушах…

Приметил сына Игната, который вид имел странный… испуганный, что ли.

Поднял руку, привлекая внимание.

Механический молот замер.

— Что случилось?

— Лев Николаевич. Там вас фельдъегерь дожидается.

— Кто⁈ — не понял молодой граф.

— Он представился фельдъегерем. — неуверенно повторил он.

Толстой нахмурился.

Ему только этой службы не хватало. Потому как в мирное время она отвечала среди прочего за рассылку писем и поручения как самого Императора, так и его канцелярии. И не абы каких, а срочных. Так что, если ему там прислали что-то… едва ли стоит радоваться.

Так или иначе, он дал отмашку продолжать работы. Сам же вышел во двор, где его поджила уставший гонец.

— Я Лев Николаевич Толстой, — произнес молодой граф. — Вы меня искали?

— Так точно, сударь. Извольте получить депешу. И распишитесь вот тут…

Депеша и депеша.

Из Его Императорского величества канцелярии.

Вскрывать тут и читать Лев ее не стал. Вместо этого предложил фельдъегерю остановиться у них и столоваться, отправился домой. В особняк. Один. Потому как этот гонец должен был отметиться у губернских властей и там же получить как постой, так и кормление.

Добрался до особняка.

Прошел к себе в кабинет.

Положил конверт перед собой и, наверное, с четверть часа думал — вскрывать его или нет. Будучи совершенно точно уверен в том, что ничего хорошего там ему не написали.

Наконец, он решился.

Ножом для бумаг вскрыл конверт. Достал письмо и, быстро пробежавшись по строчкам, потерял дар речи. Ненадолго. Потом-то, конечно, сдавленно выразил свое отношение к бумаге. Но негромко. Чтобы слуги не услышали. А то мало ли?

Еще в прошлом году, когда в Казани гостил Леонтий Васильевич Дубельт, Лев жаловался на то, что его никак не могут устроить на службу. Ссылаясь на года. Тогда управляющий Третьим отделением и предложил юноше написать прошение на имя императора.

И надо же такому случится, что спустя практически два года это прошение всплыло… и было немедленно удовлетворено. Вон — лично рукой Николая свет Павловича написано в резолюции:

«Зачислить в Нижегородский драгунский полк корнетом, к которому явиться без промедлений».

— Что-то случилось? — раздался от двери голос дяди.

— А? — словно очнулся Лев Николаевич.

— Мне доложили, что к вам фельдъегерь прибыл. Я вас окликнул, когда вы вошли, но вы словно не слышали меня. Да и сейчас выглядите странно.

Лев молча протянул письмо.

Владимир Иванович быстро пробежал по нему глазами. И вполне удовлетворенно хмыкнул:

— Ну что же, это все не так плохо. В гвардию было бы лучше, но и Нижегородский драгунский полк славный, на особом счету. Более того, как ты и просил — он воюет на Кавказе, а не отстаивается в тихом месте. И не артиллеристы. Драгуны там постоянно в делах разных участвуют — есть где отличиться.

— Вы серьезно?

— Да. Вам бы Леонтию Васильевичу свечку за здравие поставить. Лучше варианта и не придумать. Если не в гвардию.

— Дядюшка, ну какие драгуны⁈

— Понимаю. Но именно нижегородские удостаивались особой похвалы. Почему этот полк до сих пор не причислен к гвардии — загадка.

— Я не об этом. Сейчас это все так не к месту… паровые машины, карабины, револьверы, селитра, земснаряд… словно какая-то насмешка судьбы. Ну куда мне сейчас ехать? Все бросить?

— Да, именно так. Все бросить. — серьезно и строго произнес дядя. — Или ты испугался? Сам же хотел на войну.

— При чем тут это? — нахохлился Лев Николаевич. — Два года тянул кота за всякие места. А теперь в самый неудачный момент. Кто земснаряд доставит Федору Ивановичу в Таганрог? Дело-то непростое.

— Я доставлю. Не переживай. Все сделаем.

— И когда мне выезжать?

— Как лед сойдет.

— Но там же написано «без промедлений».

— А тут и нет никаких промедлений. Вам, друг мой, надлежит дела сдать. Как минимум по селитряному заводу. Его императорское величество не поймет, если после вашего отъезда он прекратит работать. Да и по университету. Это минимум месяца два-три. В таких обстоятельствах, если вы явитесь к концу лета, никто и слова не скажет. Но, конечно, увлекаться не стоит. Сами видите, чья подпись и чьей рукой написана резолюция…

Часть 2

Глава 1 // Капал прошлогодний дождь

— Выплюнь! Выплюнь, национальное достояние, слышь, Кроликов? Выплюни!

К/ф «Ширли-Мырли»

Глава 1

1846, март, 28. Санкт-Петербург

— Входите, Леонтий Васильевич. — доброжелательно произнес Николай Павлович, который находил в хорошем расположении духа.

Здесь уже присутствовали все. И военный министр, и морской, и министр внутренних дел, и цесаревич. Малый круг, так сказать. Не хватало только непосредственного начальника Третьим отделением[1], но он хворал и явиться не мог.

— С чего начать доклад, государь? — деловито поинтересовался Дубельт, раскладывая на столе несколько папок.

— Как дела обстоят со столичными сплетнями? — спросил император.

— Про дуэли?

— Да, про них.

— После публикации нужных нам статей, удалось сильно сбавить темп возмущений. Особенно удачной оказалась статья Герцена, в которой он высмеивает с особой едкостью старых драчунов, называя их не заложниками чести, а обычными кривляками. Разбирая при этом самые вопиющие и глупые дуэли былых лет, которые завершились ужасно.

— И кто же во главе угла? — оживился царь.

— Как это ни странно — Лермонтова с Мартыновым. Что совершенно шокировало общество[2]. — вместо Дубельта ответил цесаревич, скривившись.

— Все так. Шокировало. До оглушения. Герцен показал покойного поэта зловредным гнусом, который изводил окружающих и просто был обречен закончить свою судьбу позорным образом. Именно позорным. Александр Иванович особенно подчеркивает: после того, как его подстрелили, никакой врач Пятигорска не хотел к нему идти, так как он всех к тому времени совершенно допек своими гнилыми шуточками.

— О… — выдохнул Николай Павлович. — Неужели кто-то, наконец, решился сказать правду?

— Это было ужасно… — пробурчал Александр Николаевич.

— Но Герцен не погрешил против истины. Чуть-чуть приукрасил, но не более. — возразил Дубельт.

— В этом и ужас… Разве люди хотели бы запомнить великого поэта таким человеком?

— Александр Николаевич, если бы манифест о поединках чести был утвержден лет пять-десять раньше, то, пожалуй, и Александр Сергеевич Пушкин остался бы жив, и Михаил Юрьевич