Фантастика 2025-32 - Алексей Викторович Вязовский
Кисти рук я перестал чувствовать минут через тридцать, и это было скверно. Когда там гангрена начинается? Через восемь часов? Через десять? Через двенадцать? То, что это неизбежно, я понимал прекрасно. Сперва пальцы начало колоть иголками, потом они стали наливаться тяжелой свинцовой болью, а потом и вовсе онемели. Выше запястий, перетянутых веревками, я не чувствовал ничего. Там был камень, мертвый и безжизненный.
— А-а-а! — заорал я, когда моя щека понадобилась кому-то для того, чтобы затушить сигарету.
Где-то на границе боли и света я слышал, как один из бородачей говорит по телефону, требуя вертолет и два миллиона долларов. Неужели из-за такого дерьма все затевалось? Не верю… Минут через двадцать я понял, что не верю правильно. Парни деловито таскали и раскладывали по помещениям спортивные сумки, обращаясь с ними с крайней осторожностью. Собственно, гора одинаковых сумок лежала передо мной, а они брали по одной и уносили. Вот точно в них не потные майки из спортзала. Взрывчатка там. Тротиловые шашки с детонаторами. А что это значит? Это значит, что хрен кто отсюда выйдет, кроме полутора десятков перепуганных женщин с детьми, которых я поменял на себя. И, как я уже сейчас понял, они бы их и так отдали. Дети своим ревом только нервируют, а поставленных целей бородачи и так достигнут.
В общем, расклад ясен: все взлетим на воздух. Только те, кто в зале, умрут быстро, а я загнусь после того, как эти сволочи выкурят все свои сигареты, и все до одной потушат об меня.
— Ну что, шакал проклятый? — Хаттаб лучезарно улыбался, поигрывая ножом. — Хочешь сразу умереть или еще помучаешься?
— Хотелось бы помучиться, — усмехнулся я искусанными в кровь губами. Где-то в глубине души разгоралась надежда. То ли у меня от боли галлюцинации появились, то ли и правда спецура работать начала. Но только в районе вентиляционной решетки воздух как будто подрагивал. Так бывает в лютую жару, а ведь сейчас совсем не лето. Даже отопление вовсю шпарит. Или это мне только кажется?
— Ухо или палец? — оскалился Хаттаб — Мы тебя целиком обкорнаем, отрежем все, прижжем, чтобы не умер. Сердечко крепкое?
Я промолчал. Нет, а что говорить?
— Поедешь с нами в одной из этих сумок, — араб кивнул в сторону пола. — Ну как только мы ее разгрузим. Так что, с чего начинать? С ушей?
— Палец, — прохрипел я и закрыл глаза. — Их больше.
Да, дело плохо. Руки онемели так, что боль чувствуется где-то далеко, как будто под наркозом. И орал я скорее для порядка, чтобы он не догадался, что мучения могли бы стать куда больше, чем сейчас. А что он уже мне отрезал? Я даже не понимаю. Боль такая, что горит огнем все тело.
— Никуда не уходи! — похлопал он меня по щеке, вытирая нож о мою рубашку от Армани. — Я скоро вернусь. Как раз когда братья до яиц твоих дойдут.
Меня сняли с веревки, повалили на гримерный стол. Бородач с золотой печаткой на мизинце, поигрывая большим ножом а-ля Рэмбо рубанул по моей левой руке.
— ААА! — заорал, я дергаясь и наблюдая, как вниз сыплются большой и указательный палец. А еще фаланга среднего.
Хлынула кровь, я выругался в адрес мучителя:
— Хуй ли ты мажешь⁈
— Сэйчас поправим. Давай вторую.
— С этой, блядь, закончи сначала.
Я попытался дернуться, меня еще плотнее прижали к столу. А ведь за ним небось делали красивой какую-нибудь актрисульку. Подводили ей брови, красили губки. Сука, сука!
— Ну что? Мизинец?
Да, правильно я пальто в машине оставил, — билась в голове идиотская мысль. — Пришлось бы выбросить, как рубашку и штаны. Что там такое? Стреляют? Или мне только кажется?
Голова упала вниз, и я начал клевать носом. Перед глазами все кружилось, словно в пьяном тумане… Внезапно я чувствую вкус меди на языке. Лампочка на потолке взрывается вспышкой, и комната начинает плавиться. Стены стекают, как воск, обнажая пейзажи, которых не может быть: бесконечные коридоры из костей, покрытые глазами, моргающими в унисон. Бородачи вокруг вырастают в гигантов — их маски теперь живые, сплетенные из змей и пауков, а голоса гудят, как шмелиный рой. Почему-то они покачиваются, будто в трансе. Где-то внутри я понимаю, что меня штырит не по-детски, но ничего не могу поделать.
Минуты становятся веками. Разбитые часы на запястье оживают — стрелки превращаются в скорпионов, ползущих по коже, жалящих в такт сердцебиению.
Пол под ногами превращается в зыбучий песок, затягивающий в бездну, где на дне — лицо Ленки. Она мне говорит: «Ты мог меня спасти!», но ее кожа трескается, обнажая пустоту.
А потом я проваливаюсь в сон.
* * *
— Сережа! Очнулся! Господи!
Ленка плакала у моей постели не переставая. Я приоткрыл глаза и тут же закрыл их снова. Боялся вспышки боли в несчастной башке, но ее не было. Видно, по голове меня били не слишком сильно, вот отличие от других мест.
— Где мы, Лен? — прохрипел я
— В ЦКБ, — ответила она. — В той же самой палате…
Я понял, почему у меня ничего не болело — накачали чем-то. К руке шла капельница, которая медленно и печально отмеряла какое-то лекарство.
— Опять ЦКБ? — я узнал палату. — Пора абонемент покупать. И телек сюда надо повесить. А то в следующий раз скучно лежать будет.
— Да что ж тебя опять понесло куда-то? — ревела моя лучшая половина. — Ты зачем туда пошел? Тебе
