Железный лев. Том 2. Юношество - Михаил Алексеевич Ланцов
— А оно вообще стоит того? — скептически поморщился Бернадаки. — У меня не так много толковых помощников, которых я бы смог отправить в те края.
— Если все пойдет так, как надо, то с каждого рейса мы сможем снимать по миллиону прибылей. Без всяких наркотиков и рабов. Не считая того, что получится с переработки каучука.
— Кхм… — закашлялся купец.
— Не верите?
— Может нам ограничиться изготовлением кондомов? Для начала. Какая-то у вас неуемная торопливость и размах. — покачал головой Дмитрий Егорович.
— Время — единственный невосполнимый ресурс. Не тратьте его впустую. — равнодушно ответил Толстой.
— Не знаю… мне подумать нужно…
[1] К 1854 году оригинальный Лев Николаевич Толстой был должен от 9 до 10 тысяч рублей, не включая недавно покрытые 5 тысяч, вырученные от продажи дома в Ясной поляне. То есть, к окончанию Крымской войны Толстой не только был должен весьма впечатляющую по тем временам сумму, но и не имел никаких возможностей ее выплатить. Все, что можно было либо продано, либо заложено, либо заложено перед продажей. Жил же он сам с довольно скромного жалования, продолжая играть… точнее, проигрываться в долг. Однако же, выйдя в отставку в 1856 году, чудесным образом сократил долги до 1,5 тысяч рублей, а потом и с тем рассчитался, проиграв в процессе еще несколько тысяч…
[2] ЧОП — частное охранное предприятие, ЧВК — частная военная компания.
[3] Состояния Дмитрия Егоровича Бенардаки в 1845 году оценивалась примерно в 6–7 миллионов рублей.
[4] В России торговали каучуков брикетами по 50 и 100 фунтов. 50-фунтовый стоил около 400 ₽ (1,8 копейки за 1 грамм). На кондом в среднем уходило около 2–2,5 грамм. Откуда 4 копейки и получились.
Часть 1
Глава 8
1845, август, 14. Казань
— Гречка… опять гречка… — покачала головой Пелагея Ильинична. — Лёва, так дальше совершенно невозможно! Найди уже того, кто выведет у нас крыс!
— Тетушка, мне по секрету сказали, что овсянку в Англии едят не от пользы великой, а от жадности.
— Да-а-а? Не может такого быть!
— Почему не может? Англичане же, известные крохоборы. Разве вы, тетушка, забыли, из-за чего они чай молоком разбавлять стали? Из жадности. Хороший чай дорог, вот и пили всякое непотребство, а чтобы вкус не такой ужасный был, молоком заливали. Оно ведь всякий вкус перебивает, что у кофия, что у чая.
— Лёва-Лёва. — покачала она головой.
— Жлобы и жадины! Ну кто на таких ровняется? Засмеют же.
— Мне покамест и слова не сказали. — нахмурилась Пелагея Ильинична, которую общественное мнение волновал чрезвычайно.
— А за глаза?
Она замолчала, внимательно разглядывая племянника. И где-то минуту спустя произнесла:
— А вы не боитесь, что вас самого засмеют? Дуэль на канделябрах, превращенная в мордобой. Непонятно как подписанный Государем манифест о кулачных боях. Это ужасающе пошлое интервью…
— Не суди, да не судим будешь. — улыбнулся Лев Николаевич. — Беда в том, что я не боюсь общественного осуждения и не стремлюсь держать свою репутацию безупречной в этом плане. Скорее наоборот — чем громче колокол, тем больше людей его слышат.
— Вы так самонадеянны, — покачала она головой. — А я слышала, что многие дворяне крайне недовольны манифестом.
— Отчего же?
— Они считают, что если стреляться на пистолетах, то это дает шанс каждому, даже самому слабому. На кулаках же… Это же словно мужики.
Лев усмехнулся.
Ловко извлек откуда-то один из своих маленьких пистолетиков, с которыми, казалось, не расставался. И выстрелил, разбив небольшую вазу на другом конце столовой. Причем проделал это так быстро, что тетушка даже вскрикнуть не успела. Только рот от испуга закрыла.
— Поверьте на слово, любезная моя тетушка, Пелагея Ильинична, если один из участников дуэли умеет хорошо стрелять, а второй видит пистолет по праздникам, шансов нет. Ну, разве что какая-то нелепая случайность.
— Я согласен со Львом, — произнес дядя. — У нас в полку было трое умельцев, так им под страхом каторги и разжалования было запрещено стреляться. Даже принимать такие предложения. И еще одному также запрещалось сходиться на саблях.
— Но как же так⁈ — ахнула Пелагея Ильинична.
— Се ля ви. Ничего бесплатно не бывает. Хочешь отстаивать свою честь? Упражняйся. Развивайся. А так… с этим мордобоем, просто трупов дурачков всяких поменьше станет.
— Да куда там! — махнула она. — Шепчут, будто любой здоровяк станет увечить юношей.
— Пелагея Ильинична, а вы сам манифест читали?
— Нет.
— А с чего тогда это взяли?
— Так говорят.
— Им бы глаза с мылом промыть и язык утюгом ошпарить, говорящим дичь. Манифест опубликован — сами почитайте. Там же сказано, что такие бои чести возможно проводить только прилюдно. Да чтобы присутствовало не менее шести дворян мужеского пола старше тридцати лет. Не считая секундантов.
— И что это меняет?
— А то, что в манифесте явно прописаны весовые категории. И мужчина двухсот пятидесяти фунтов никак не может сойтись в поединке чести с тем, кто весит сто фунтов. Просто не может и все. Ежели нарушат — обоим каторга. А если очень хотят, то только по личному дозволению Государя.
— О…
— Кроме того, под страхом каторги запрещается проводить бой, если один из участников ранен, болен, пьян, либо употреблял что-то дурманящее разум на последней неделе. За что отвечает сразу два медика.
— Будут нарушать! — воскликнул Владимир Иванович.
— За участие в дуэли не по правилам — каторга. Если в ходе такой дуэли один из участников погибнет, второй осуждается на смертную казнь. И оба при этом лишаются дворянского достоинства.
— Нет!
— Да, дядюшка, да, почитай манифест. Он лаконичный, но в нем все есть…
Беседа заглохла.
Дядюшка распорядился подать ему Казанские губернские ведомости того выпуска, где манифест был. Он, оказывается, его тоже не прочитал.
Лев Николаевич же вернулся к завтраку из гречневой каши на молоке.
Доел ее в полной тишине.
А потом выпив ароматного чая, удалился к себе. Незадолго до того, как слуги все ж таки
