Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 - Ник Тарасов
Я вышел из тепляка, сжимая в руке тяжёлый кожаный кисет с дневным намывом. Мороз ударил в лицо, мгновенно высушивая пот. Контраст температур был таким, что голова закружилась.
На улице уже темнело. Костры у шурфов горели ярче, отбрасывая длинные, пляшущие тени на грязный снег. Люди двигались в этом мареве, как демоны. Грязные, уставшие, злые.
Я видел, что они на пределе.
Гонка с зимой выматывала. Мы спали по четыре-пять часов. Ели на ходу. Мышцы болели постоянно, руки были сбиты в кровь, ожоги и обморожения стали привычным делом. Но никто не роптал вслух. Золото, которое я каждый вечер взвешивал у всех на глазах, действовало лучше любого кнута.
Они видели результат. Они понимали: то, что мы делаем — невозможно. Никто на Урале не мыл золото зимой. Никто. А мы мыли. Мы ломали систему. И это чувство собственной исключительности, смешанное с жадностью, держало артель в кулаке крепче любой дисциплины.
Я дошёл до конторы, запер дверь на засов. Зажёг свечу. Высыпал содержимое кисета на весы.
Двести тридцать граммов. За один день.
Я сел на стул, чувствуя, как гудят ноги. Почти четверть килограмма. В переводе на деньги того времени — это состояние. За неделю мы доставали столько, сколько иная старательская артель не брала за сезон.
Зимнее золото и правда оказалось тяжёлым. Мы вскрыли то самое древнее русло, о котором говорил Елизар. Там, под коркой мерзлоты и торфа, лежали пески такой концентрации, что у меня перехватывало дыхание.
В дверь постучали. Условный стук — три коротких, один длинный.
— Войди.
На пороге появился Елизар. Старик выглядел уставшим, его борода была в саже, но глаза горели ясным, спокойным светом.
— Ну как, Андрей Петрович? — кивнул он на весы.
— Бог милует, отец. Гребём лопатой, — улыбнулся я.
Елизар присел на лавку, прислонил посох к стене.
— Люди устали, Андрей. Сильно устали. Семён сегодня чуть в шурф не свалился, ноги не держат. А у Васьки-плотника кашель нехороший, грудной.
Я нахмурился. Этого я боялся. Простуда, болезнь легких — спутники горняков. А в наших условиях, с дымом и перепадами температур, это вопрос времени.
— Ваську — в отдельную комнату. Пусть отлежится пару дней, попьёт жир барсучий. На работы не выпускать. Сделай ему точно такой же отвар, как внучке твоей делал — пусть дышит им три раза в день.
— Хорошо. А кем заменить его? — тихо спросил Елизар. — Нас и так в обрез.
— Перекинь кого-нибудь с заготовки дров.
— Ладно, разберусь, — кивнул старик. — Но я о другом, Андрей. Злоба в людях копится. Не на тебя, не на работу. На жизнь такую собачью. Они как звери стали. Едят, спят, копают. Души черствеют.
— Здесь не монастырь, Елизар. Здесь война. На войне души не спасают, на войне тушки берегут.
— И всё же… — он пожевал губами. — Надо бы им… отдушину. Праздник какой, что ли. Или хоть баню по-человечески истопить, с вениками, с квасом. А то сорвутся. Перегрызут друг друга.
Я посмотрел на него. Он был прав. Я, увлечённый погоней за граммами и килограммами, забыл о психологии. Я превратил их в машины, но они оставались людьми.
— Завтра воскресенье? — спросил я.
— Завтра.
— Объявляй выходной. Полный. Шурфы только на прогрев поставить, дежурных оставить минимум. Остальным — баня, двойная пайка мяса, и… — я полез в сундук, достал бутыль мутной, крепкой самогонки, которую мы купили в городе. — И вот это. По чарке каждому. Но только по одной! Чтобы без пьяного дебоша.
Елизар улыбнулся в бороду.
— Добро, Андрей Петрович. Это ты правильно. Людям выдохнуть надо.
— И ещё, отец. Собери вечером всех в большом срубе. Почитаешь им. Не проповедь, а просто… из Писания что-нибудь. Про терпение. Про исход из Египта. Им сейчас нужно знать, что они идут к Земле Обетованной, а не просто грязь месят.
— Сделаю.
Утро началось не с привычного матерного рева десятников и лязга лопат, а с тишины. Звенящей, морозной тишины.
Я вышел на крыльцо сруба, когда солнце только-только позолотило верхушки елей. Мороз стоял такой, что дым из труб тепляков поднимался строго вертикально, словно белые колонны, подпирающие небо.
Артель копошилась на улице. Хмурые, сонные, в натянутых наспех тулупах. Они переминались с ноги на ногу, скрипя снегом, и косились на меня с опаской. Елизар вчера вечером читал им про исход евреев из Египта, про терпение и манну небесную. Читал хорошо, с чувством, мужики слушали, разинув рты, но утром магия слова выветрилась, уступив место суровой реальности: сейчас снова работать в дымных ямах, в грязи и холоде.
— Ну что, православные, — громко сказал я, оглядывая строй. — Как спалось?
— Да как спалось… — буркнул Семён, кутаясь в воротник. — В тепле и уюте. Только вот работать пора, Андрей Петрович. Чего зря морозиться?
— Работать, говоришь? — я усмехнулся. — А вот хрен тебе, Семён, а не работать.
По рядам прошел недоуменный шепоток. Игнат, стоявший рядом со мной, хмыкнул в усы, но промолчал — он знал план.
— Сегодня, — я повысил голос, — кирки в сторону. Лопаты — в сарай. Сегодня у нас, братцы, банный день. Выходной.
Тишина стала еще плотнее. Они не верили. Для них, привыкших пахать, слово «выходной» звучало как ругательство или издевка.
— Что, оглохли? — рявкнул я весело. — Сказано — выходной! Баню топите, говорю. Марфа на кухне уже стряпней занимается… солонины наварила так, что ложка стоит. Сегодня жрем, моемся, вшей гоняем и спим.
— А шурфы? — подал голос Архип-кузнец, почесывая огромной пятерней затылок. — Земля-то остынет. Схватится за день, потом неделю долбить будем.
— А шурфы мы не бросим, — кивнул я. — Договоримся так: дежурных назначать не буду. Мы же артель, а не каторга. Каждый по совести. Проходил мимо — кинул охапку дров, посмотрел, чтоб горело ровно. Справимся?
— Справимся! — гаркнул Михей, первым осознав счастье. — Да мы за такой расклад, Андрей Петрович, зубами дрова грызть будем!
— Вот и добро. А для сугреву души… Елизар!
Старовер выступил вперед. В руках он держал ту самую пузатую бутыль мутного стекла, которую я вручил ему вчера. Он поднял её, как священную чашу, и солнце сыграло на мутной жидкости веселым бликом.
— Лекарство, — степенно произнес Елизар. — От хвори душевной и телесной. По чарке каждому. Но токмо после бани!
Строй взорвался. Гул, свист, смех. Угрюмые, серые лица вдруг ожили, на них проступили улыбки — щербатые, кривые, но настоящие. Напряжение, копившееся неделями, лопнуло, как перетянутая струна.
— Ну, барин! Ну, удружил! — Семён сорвал шапку и ударил ею
