Золотая лихорадка. Урал. 19 век. Книга 2 - Ник Тарасов
— Хочешь секрет поставить?
— Хочу. Но не просто секрет. Мы сделаем там схрон. Запасной. С едой, патронами. И будем держать там человека. Сменяемого. Чтобы он видел всё, что движется к Рябову и от него.
— Это далеко, командир. День ходу.
— Зато мы будем знать, когда он двинется к нам. Мы увидим их за два дня до того, как они появятся здесь. Два дня, Игнат. Это вечность на войне.
Мы продолжали нашу геологическую разведку. Каждый новый образец, каждая новая отметка на карте были маленькой победой. Мы отвоёвывали у Рябова будущее. Он хотел забрать у нас золото, которое мы уже добыли. А мы забирали у него золото, о котором он даже не знал.
К концу февраля у меня была карта, которая стоила дороже, чем все слитки в моём сундуке. На ней были отмечены три потенциально богатых россыпи и одно возможное коренное месторождение. И все они находились на землях, которые формально были ничьими.
— Готовь письмо Степану, — сказал я однажды утром, сворачивая карту в тубус из бересты. — Пусть подаёт заявки. На «Медвежий холм», на «Черный распадок» и на «Кривой ключ».
— А деньги? — спросил Елизар, который теперь заведовал нашей хозяйственной частью. — Пошлины платить надо.
— Денег дадим. Не скупись. Пусть платит вперёд, пусть даёт взятки писарям, чтобы оформили вчерашним числом. Эти бумаги должны быть у нас до ледохода.
Когда Фома с пакетом и золотом ушёл в город, я вышел на улицу. Солнце уже пригревало не по-весеннему, конечно — морозы ещё трещали. Снег искрился, слепил глаза.
Я посмотрел на вышки, на дымы над тепляками, на своих людей, которые деловито сновали по лагерю. Мы пережили зиму. Мы стали сильнее.
— Ну что, Гаврила Никитич, — прошептал я, глядя на север, туда, где за перевалами копилась вражеская сила. — Посмотрим, кто кого переиграет.
Глава 4
Тайга вокруг нас перестала быть белой. Она была чёрной.
Если смотреть с высоты птичьего полёта — а я часто представлял себе этот вид, стоя на краю обрыва — наш лагерь, наверное, напоминал гноящуюся рану на чистом теле зимнего леса. Или вход в преисподнюю, который по недосмотру открыли не в пустыне, а посреди сугробов.
Столбы жирного, тяжёлого дыма поднимались к небу круглосуточно. Снег в радиусе полукилометра был покрыт слоем сажи и копоти, превратившись в грязное, серое месиво. Пахло не хвоей и морозной свежестью, а гарью, паленой землёй и мокрым войлоком.
Это была моя преисподняя. И я был её главным чертом.
— Ещё дров! — заорал я, перекрикивая треск пламени. — Семён, не спи! Жар уходит!
Мы стояли у края шурфа номер три. Это была уже не просто яма, а полноценная шахта, уходящая вниз метра на четыре. Сверху, над срубом, мы соорудили временный навес из жердей и лапника, присыпав его снегом, чтобы хоть как-то держать тепло. Но мороз давил под тридцать, и тепло выдувало мгновенно, стоило только огню ослабнуть.
Семён, кашляя от едкого дыма, подтащил к краю ямы охапку сушняка и скинул её вниз. Оттуда, из глубины, пахнуло жаром, как из открытой печи крематория.
— Хватит! — крикнул снизу Михей. Его голос звучал глухо, будто из бочки. — И так дышать нечем! Сейчас угорим к чертям собачьим!
— Не угорите! — рявкнул я в ответ, хотя сам чувствовал, как першит в горле. — Труба тянет?
— Тянет! — отозвался Михей. — Да только дым быстрее!
— Вылезай! Смена!
Из ямы показалась голова Михея, повязанная мокрой тряпкой. Лицо — чёрное, только белки глаз сверкают да зубы в оскале. Он выбрался наверх, тяжело дыша, и тут же упал на кучу лапника, жадно глотая ледяной воздух. От его тулупа валил пар.
Следом за ним вылез Ванька, молодой парень из новеньких. Его шатало.
Я подскочил к нему, схватил за подбородок, заглянул в глаза. Зрачки расширены, губы синеватые.
— Гипоксия, мать твою… — пробормотал я по-русски из двадцать первого века, а вслух скомандовал: — Игнат! Этого — в казарму, отпаивать сбитнем! И пусть на воздух не лезет час! Угар хватанул.
— Понял, командир, — Игнат подхватил парня под мышки и поволок к жилым срубам.
Работа шла адская. Мы дрались за каждый сантиметр глубины. Технология была примитивной до безобразия и эффективной до жестокости. На дне шурфа разводили костёр. Жгли его часов шесть-восемь, накрыв яму щитами, чтобы жар шёл вниз, в землю. Потом, когда угли прогорали, спускалась бригада. Выгребали золу, долбили оттаявшую на штык-два землю, грузили в бадьи, поднимали наверх. И снова закладывали дрова.
Цикл за циклом. Сутки за сутками.
Земля сопротивлялась. Мерзлота здесь была каменной. Она звенела под кайлом, отстреливалась ледяными осколками, норовила схватиться обратно, стоило только зазеваться. Но мы её грызли. Огнём и железом.
Я подошёл к бадье, которую только что подняли. Жирная, чёрная грязь, перемешанная с галькой и пеплом. Она парила на морозе.
— В тепляк её! Живо, пока не схватилась! — скомандовал я.
Двое мужиков подхватили бадью на шестах и потащили к большому, приземистому строению, похожему на курган. Это был наш промывочный цех. Наша гордость и наша каторга.
Я нырнул следом за ними, откинув тяжёлый войлочный полог.
Внутри было темно, сыро и жарко, как в турецкой бане. Посредине, на кирпичном основании, стояла огромная железная печь, сваренная Архипом из листов металла. Она гудела, раскалившись докрасна. На ней стоял чан с водой, которая постоянно кипела, наполняя помещение густым паром.
В углу, скрипя и грохоча, вращалась бутара. Один из мужиков, голый по пояс, блестящий от пота, крутил ворот. Мышцы перекатывались под грязной кожей.
— Давай, родимая! — кряхтел Архип, опрокидывая бадью с породой в приёмный бункер.
Грохот камней по железу на секунду заглушил всё. Семён, стоявший на подаче воды, плеснул кипятком из ковша. Грязь, шипя, потекла внутрь барабана.
Я подошёл к нижнему концу шлюза. Здесь, в свете масляных ламп, происходило главное таинство. Серая жижа стекала по наклонному желобу, перекатываясь через деревянные порожки-трафареты. Под ними лежал грубый войлок.
Я смотрел на поток, как заворожённый. Это была не просто грязь. Это были деньги. Это были винтовки. Это была жизнь.
— Стоп машина! — крикнул я, когда бадья опустела.
Ворот замер. Вода стекла. Я аккуратно поддел пальцами верхний трафарет. Под ним, на серой шерсти войлока, лежала тяжёлая, жёлтая сыпь.
— Есть контакт, — выдохнул я.
Архип вытер пот со лба тыльной стороной ладони, оставив грязную полосу.
— Богато идёт, Андрей Петрович. Жирно. Не зря землю палим.
— Не зря, Архип. Ой не зря. Вынимай.
Процесс съёма золота был священнодействием. Войлок
