Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

Глядя на его русые волосы и прокуренные усы щеткой, понимаю: не похож.

– В общем, мы – особенные христиане, – расплывчато пояснил Ваня. – Ближе к мусульманам. Нам пить нельзя, как прочим православным. И курить – тоже.

– Почему же ты тогда и пьешь, и куришь?

– Нельзя мне иначе, – тихо ответил Ваня. – И рад бы, да нельзя. Те из нас, кто не пил, давно уже в сумасшедшем доме. Или в гробу. Проклятое место, Володя. Проклятое… И никакого выхода нет…

– Да, дурное место… – эхом отозвался Павел.

Кусок яичницы чуть не застрял у меня в горле.

– Не может быть, чтобы не существовало выхода! – воскликнул я.

Ваня ухмыльнулся:

– А ты знаешь, сколько я зарабатываю? На какие деньги должен кормить жену и детей?

Он назвал сумму, и в мозгу тенью пронеслась мысль – я обычно вдвое больше оставляю, коротая с подругой вечер в московском ресторане средней руки.

– Но это же невероятно!

– А что делать? Желающих и на такую зарплату пруд пруди. Чуть что не так, мигом выгонят и возьмут другого. Нет здесь иной работы! Во всем поселке – только один конезавод, и больше ничего!

– Так уезжай в Москву! Ты молодой, здоровый. Легко заработаешь в несколько раз больше!

Лицо Вани вплотную приблизилось к моему. Запах сивухи ударил в ноздри.

– Володя, друг мой, – сказал он пустым, выцветшим голосом. – Я и рад бы уехать. Пусть Глаша меня забудет, я готов.

– Ваня! – укоряюще воскликнула жена.

– Не спорь, забудешь! – Он стукнул по столу кулаком. -

Мигом нового мужичка найдешь. Мне виднее! Но я согласен, это нормально. Другое меня тревожит. Вот вернусь я через три года, постучу в дверь, а мой сын выйдет на порог и спросит: «Что за дядька к нам пожаловал?» Этого я не хочу, Володя. Этого не будет. Лучше умереть.

Тарахтящий мотоцикл медленно ехал по ночной улице. Мы проезжали мимо стаек подростков. Алели огоньки сигарет. Кто-то бренчал на гитаре, кто-то просто слонялся без видимого смысла.

– Будут приставать – скажи им, что ты мой друг, – бросил на ходу Ваня. – Если не уберутся, обращайся ко мне. Мигом урою.

На этот раз мы въехали в конезавод через главные ворота. Драндулет, чихнув напоследок, остановился у моего скромного обиталища.

– Можно, мы на минутку зайдем? – спросил Ваня.

Едва переступив порог, Павел присвистнул.

– Вот это да… А мы думали, ты друг Петра Саввича, он тебя по знакомству поселил…

– Я же тебе говорил, что увидел его вчера впервые в жизни! Павел не ответил, только прошел дальше, в комнату. Ваня

с бутылкой последовал за ним.

– Зачем ты тогда приехал? Неужели только на лошадей посмотреть?

– Разве этого мало?

– И какие тебе больше всех понравились? – улыбнулся Ваня.

– Конечно же, ахалтекинцы! – воскликнул я. – Они такие красивые! Разве их можно не любить?

– Да, красивые, – вздохнул Ваня, помрачнев.

– И к человеку они совсем по-другому относятся. Говорят, из всех лошадей только ахалтекинцы могут по-настоящему любить хозяина.

– Была у меня когда-то кобыла-ахалтекинка, – раздумчиво произнес Ваня. – Я на ней на работу ездил. Шустрая, хорошая. Но уж очень прилипчивая. Изводится, нервничает без хозяина. Иногда сорвется с привязи и разыскивает меня всюду, мордой тычется. Дура…

Помолчал и прибавил:

– Нет ее больше.

Уже несколько раз Павел с Ваней налили и выпили. Бутылка пустела на глазах.

– Смотри, какая забавная вещица! – Ваня поднял с пола непонятный деревянный инструмент, забытый у батареи прежними хозяевами.

– Не твоя? – спросил он Павла.

– Нет, не моя.

– И не твоя?

Я помотал головой.

– Что ж, должно быть, я обронил, – и он принялся непослушными руками запихивать инструмент за пазуху.

– Положи на место, Ваня, – сказал я.

– Что? – спросил он.

– Это не твоя вещь, положи обратно.

Ваня завел глаза вверх, словно неожиданно увидел на потолке что-то интересное. Его правая рука юркнула в карман штанов и извлекла шило.

– Моя, не моя… Кто теперь разберет… – произнес он, перекатывая шило в широкой ладони.

Я растерялся. Мозг отказывался понимать: как может человек, только что делившийся последним куском, заколоть тебя из-за старой деревяшки, не нужной ни тебе, ни ему! Ситуация казалась по-театральному абсурдной, но внезапно возникшее где-то рядом с желудком скользкое ощущение пустоты напоминало: я уязвим и смертен. Ваня косо, отсутствующе улыбался, и я вновь почувствовал на себе его взгляд. Добрые, светлые глаза. Такие бывают у лошадей. У жеребца, вырвавшего зубами кусок мяса из бедра проезжавшей мимо всадницы. Глядя на добродушную морду этого травоядного – всегда такого спокойного, такого покорного тяжелой, подчас жестокой воле хозяина, я не чувствовал ни отвращения, ни страха. Только удивление и непонимание. Мое мироощущение за долгие годы так слилось для меня с реальностью, что внезапно вскрывшаяся щель между ними пугала не меньше, чем шило. И я не видел и не вижу способа ее залатать.

– Ваня, я обещал Петру Саввичу, что здесь все останется в целости и сохранности, – выдавил я из себя. – Обещал, понимаешь?

Думаю, мои слова звучали не слишком убедительно.

На мгновение Ваня замер. Потом небрежным жестом положил шило обратно в карман, а вещицу – на прежнее место. Прильнул к горлышку бутылки, высасывая остатки вонючей жидкости.

Когда он заговорил вновь, голос был совсем другим – глухим, словно померкшим.

– Леб… ди… Красивые, суки… Любимчики Петра… Ненавижу их, всех ненавижу! Что в них толку, кроме красоты? Призов не берут, быстро не скачут. То ли дело чистокровки! А он возится с ними, как с писаной торбой. Время и деньги переводит. Так бы взял нож и перерезал их всех до единого. На мясо. Красавчиков этих нежных.

– Не горячись, – утробно промычал Павел.

– Помолчи! Накипело у меня! – крикнул Ваня. – Ничего, скоро придет наше время! Лопнет терпение, польется кровушка по всему Кавказу! До всех начальничков руки дойдут, и до Петра вашего Саввича. Тогда они поймут, каково с нами так обходиться, да поздно будет. Близко это время, помяни мои слова. Близко!

Он поднялся, шатаясь. Мы с Павлом подхватили его с двух сторон и повели к выходу. В коридоре мышцы его костистых рук расслабились, и он произнес:

– Хороший ты, Володя, парень. Простодушный совсем. Нельзя такого, как ты, обидеть.

– Пора, Ваня, пора, – подталкивал его Павел, чудесным образом почти протрезвевший. Я распахнул дверь, и добрые глаза Вани вновь блеснули:

– Хочешь, поди, чтобы мы ушли?

Я пробормотал что-то неразборчивое, упершись взглядом в мусор на крыльце.

– Четко отвечай и в глаза гляди! – гаркнул Ваня, внезапно выпрямившись.

Я промолчал.

– Никогда не отводи взгляда! Те, кто отводит взгляд, здесь долго не живут, понял?

Не дожидаясь