Нежные страсти в российской истории. Любовные треугольники, романтические приключения, бурные романы, счастливые встречи и мрачные трагедии - Сергей Евгеньевич Глезеров
Девочка в маковом венке с гвоздикой в руке, 1819 г. Будущая жена художника
Однажды мать увела куда-то девочку с собой, и Кипренский, разыскав ее в казарме среди пьяных солдат, решил всерьез заняться судьбой Мариуччи. Он выплатил матери отступную сумму, добился от нее официального отказа от ребенка и стал опекуном Марии. Благодарная своему спасителю девочка старательно, словно понимая всю серьезность своего занятия, позировала для картин «Анакреонова гробница» и «Девочка в маковом венке с гвоздикой в руках».
Однако в счастливую жизнь художника ворвалось страшное испытание: убили натурщицу, работавшую в его мастерской. Через несколько дней от неизвестной болезни умер слуга Кипренского — молодой и дерзкий итальянец Анжело. Художник утверждал, что именно тот убил натурщицу за то, что она заразила его сифилисом. Однако допросить слугу при жизни не удалось, полиция бездействовала, а по городу поползли слухи: русский художник убил девушку, уничтожил свидетеля, а потом еще и обвинил их земляка в убийстве.
Клевета никак не вязалась с обликом самого Кипренского. Никаких доказательств причастности его к преступлению не нашли, однако по репутации художника был нанесен серьезный удар.
Между тем искусствовед Николай Врангель в своих очерках о художнике спустя почти век, в 1912 году, изображал эпизод с натурщицей так, будто Кипренский и в самом деле оказался причастен к ее смерти, после чего, дескать, отправился в Париж «с целью рассеяться и уйти от кошмара воспоминаний». Кипренский представал у Врангеля в образе демонического сумасброда-романтика, способного в духе Караваджо на любое безрассудство вплоть до убийства человека…
Как бы то ни было, но от Кипренского все отвернулись, он лишился заказов, на него показывали пальцем, за его спиной шептались. Жизнь Кипренского стала невыносимой. Кроме того, академическое начальство не довольно Кипренским в связи с его политической благонадежностью. Как раз тогда в Италии неспокойно, ширилось движение карбонариев, и русский посол в Риме, Андрей Яковлевич Италинский, строго следил за настроениями и поведением русских художников. Кипренский оказался в списке «подозрительных», и его фамилии среди тех, кто «за примерное поведение во время итальянских волнений» был награжден увеличением пансиона, не оказалось. Художник Сильвестр Щедрин свидетельствовал: «Министр, писавший разные похвалы об нас, упомянул так, что о Кипренском он этих похвал сказать не может…»
Кипренский решил покинуть Италию, а пока не определится его будущность, отдать Марию в один из пансионов Тосканы. Он отправил девочку в карете с надежным провожатым, но ее родня перехватила Марию по дороге и стала требовать за нее выкуп. Тогда художник обратился за помощью к кардиналу Эрколе Консальви. Кипренский писал ему, что «на мрачной и безнравственной стезе, по которой идет мать ее, и она не замедлит сама со временем совратиться с пути чести и добродетели». Кардинал пообещал поместить девочку в монастырский приют, где мать не смогла бы ее разыскать.
На родине Ореста Кипренского ждал не самый лучший прием. После всего случившегося в Италии его отказались принимать во многих светских салонах Петербурга, продолжали распускать сплетни о «преступлении». Даже императрица оставила без всякого внимания своего прежнего любимца, не пожелали его видеть и прежде благоволившие к нему великие князья. Осложнились отношения и с Академией художеств, которая отказала художнику в заслуженном профессорском звании.
Спасибо графу Дмитрию Шереметеву, именно он предоставил художнику жилье и мастерскую. Со временем история о сгоревшей итальянке стала забываться, Кипренского снова начали приглашать на приемы, он постепенно оброс новыми заказами и клиентами. И даже императрица Елизавета Алексеевна, над портретом которой он начал работу, милостиво дала ему аудиенцию 3 января 1825 года.
Тем не менее новый император Николай I, задумав устроить в Зимнем дворце Галерею 1812 года, заказал ее англичанину Джорджу Доу, повелев именовать его «первым портретным живописцем Его Императорского Величества». А ведь, как отмечает историк И. Грачева, Кипренский еще до отъезда за границу создал замечательную серию портретов героев 1812 года.
Кипренский стал задумываться о возвращении в Италию. В письме к скульптору Самуилу Ивановичу Гальбергу, оставшемуся в Италии, Кипренский просил разыскать Марию и выяснить, как ей живется: «Я весьма бы желал узнать о ее положении. Хорошо ли ей там, не надобно ли чего для помощи».
Гальберг сумел собрать кое-какие сведения о девочке. Выяснилось, что ее поведением довольны, но видеться, общаться, переписываться с нею не позволено. Кипренский ошеломлен: «Разве не позволено ближайшему из ее родни видеть ее? Ведь она не монашенка. Кто же к ней ближе меня? Виновника, так сказать, ее успехов и счастья ее».
Орест умолял скульптора встретиться с настоятельницей заведения, в котором оказалась девочка, и объявить ей, что он, Кипренский, непременно приедет «в Рим в течение двух или трех лет» и возьмет под свое покровительство малютку. Настоятельницу он просил уверить, что у него «в предмете счастие Марьючи», а самой Мариучче передать, что он никогда не оставит ее и «чтобы она на Бога и на меня всю надежду полагала». «У меня никого ближе ее нет на земле, нет ни родных и никого», — писал Кипренский.
В 1828 году Кипренский вернулся в Рим. Ранее в одном из писем Гальбергу он заявил: «Честь Отечеству делать можно везде». Однако и здесь ему жилось трудно.
Дабы преодолеть все препятствия к браку, тайно принял католичество и женился на Марии. Разница между ними была почти тридцать лет.
Они обвенчались 20 июля 1836 года в Риме. Художник Александр Андреевич Иванов, автор знаменитого «Явления Христа народу», писал о Кипренском и его семейном союзе: «Он дарит взрослую Марию двумя тысячами. Бедная девица отдаривает его прекрасным бельем разного рода. Тронутый сим, наш великодушный художник решает в своем сердце приобрести ее руку и поклясться у алтаря в вечной и неизменной привязанности».
Федор Иванович Иордан в своих «Записках» рассказывал, как удивился, когда встретил на улице художника, гуляющего под руку «с молодою белокурой римлянкой», хотя строгость католических нравов в то время была чрезвычайной: «В Риме боже избави гулять с римлянкою под руку, если она вам не
