Виктор Васнецов - Екатерина Александровна Скоробогачева
С 1913 года живописец работал над образами многофигурной монументальных размеров картине «Царевна Несмеяна». Ее героиня, в белом летнике поверх нижнего насыщенно бордового пестрого платья, восседает на расшитой золотом подушке, с тоской поддерживая голову, увенчанную тяжелым золотым венцом. Окружающая ее толпа, состоящая из иностранных послов в европейских одеждах, многочисленной свиты, бояр в горлатных шапках и воротниках-козырях, молодцов в цветных рубахах, кафтанах и сафьяновых сапогах, нянек в душегреях и седобородых писцов. Все изображенное – представление, веселый балаган-ретроспектива, на который героиня даже не смотрит. Так, варьируют знаменитые образы Виктора Васнецова: склонившая голову у пруда Аленушка, Елена Прекрасная, которую вместе с Иваном-царевичем несет серый волк, мифические женщины-птицы Алконост, Гамаюн. Однако Несмеяна помещена автором не в сказочные декорации или реальный русский пейзаж, но в карнавальное иносказание о «безумном» ХХ веке, который Васнецов стремился осмыслить с помощью сказочного живописного повествования – развернутого представления, спектакля, мистерии. Полотно «Кощей Бессмертный» (1917–1928), хронологически последнее по времени исполнения из «Поэмы семи сказок» отличается архаизацией костюмов, которые лишаются обилия деталей, тонкости, разнообразия оттенков и являют драматичный цветовой контраст сложных оттенков красного и черного как противостояние, противоречие жизни и смерти.
Законченные полотна сказочной серии Виктор Васнецов нигде не демонстрировал, не желая иметь ничего общего с критикой, столь часто к нему суровой, и ее оценками. Так, «Поэма семи сказок», не представленная широкому зрителю при жизни художника, во многом оказалась и его иносказательной реакцией на внутриполитические события в стране: таковы картины «Баба-яга» (1917) и «Царевна-лягушка» (1918). Полотно «Баба-яга» обычно связывается исследователями с переживаниями художника о судьбе сына Михаила, который был вынужден эмигрировать из России, уехать на чужбину, спасаясь от армейского призыва – долгое время семья не получала никаких вестей о нем. Образ маленького Миши отец емко отразил и в другом самостоятельном по решению произведении – живописном портрете, детали в трактовке которого напоминают об увлечение ребенка астрономией. Пройдут годы, и Михаил Викторович станет и священником, и ученым-астрономом, сохранив свое детское пристрастие. Эмигрировав в Европу, Михаил Викторович активно включился в работу Братства для погребения православных русских граждан и содержания в порядке их могил в Чехословакии, был его секретарем, преподавал метеорологию и аэронавигацию. Отбыв в 1910 году воинскую повинность, занялся научной работой, а также преподавал в Обществе интеллигентов, находящемся в рабочем поселке и занимавшемся просвещением поселян. В 1914 году он наблюдал комету Галлея и солнечное затмение, о чем написал научные работы. Был женат на Ольге Васильевне Полетаевой (1880–1961), чей портрет[517] Виктор Михайлович Васнецов исполнил через год после ее свадьбы с его сыном, словно утверждая живописным образом прием нового члена в их семью.
Однако создаваемое живописной композицией «Бабы-яги» содержание явно выходит за пределы семейных тревог. Художник изобразил одного из самых архаичных и зловещих персонажей русских волшебных сказок – Бабу-ягу – в традиционном сарафане, всегда бывшем символом чистого девичьего и зрелого женского начала, которые продолжают и сохраняют жизнь. Между тем красный с черным кантом сарафан васнецовской яги невероятно далек от подобной трактовки, представляя собой скорее «оборотную сторону» русского сарафана с его архитектурой и философией. Этот сарафан-изнанка как будто кричит что-то бессвязное, представляя собой лишь пародию на истинные народные форму и содержание.
Наконец Виктор Михайлович пишет «Царевну-лягушку». По одной из интерпретаций, решение ее сюжета иносказательно было связано для художника вновь с внутриполитическими событиями в стране, с тем, что реформы, проведенные в России в начале ХХ века, разрушили традиционный уклад жизни народа: прощание с этими многовековыми традициями художник изобразил с помощью образа сказочной царевны в темно-зеленом летнике, расшитом небывалыми красными цветами. Длинные рукава летника, из которых Царевна-лягушка выпускала белых лебедей, вслед за ее руками движутся в быстром танце. Однако этот танец, учитывая время создания полотна и то, что переживал, о чем думал в этот период его автор, прощальный. Героиня повернута спиной к зрителю, а лицом обращена к идиллической русской деревне на дальнем плане, где беззаботные девушки водят хоровод. В этом танце участвуют музыканты, отстукивающие каблуками красных сапог задорный ритм, но их музыка вот-вот смолкнет, танец прервется, действие закончится.
Замыкают «Поэму семи сказок» два полотна: «Ковер-самолет» и «Сивка-Бурка» (1919–1926), будто наполненные светлой по звучанию музыкой картины-иносказания, сказочными грезами художника, полностью отрешившегося от тревоживших размышлений и бремени жизненных невзгод. Сюжеты этих произведений с их графической четкостью, ярко выраженным эстетизмом, чистотой цвета и безупречностью форм ясно прочитываются. Их отличает богатое религиозно-философское содержание, воплощенное с помощью вневременных образов-символов Русского Севера. Таким образом, вернувшись к истокам своего творчества, Виктор Васнецов позволил созданному им визуальному сказочному повествованию длиться, а сказочным событиям – происходить, что дало возможность автору донести до зрителей фрагменты того великого древнего знания, которым является сказка, например, в суждениях Ивана Ильина о духовном смысле сказки, о «подъеме в “иное царство” и о дальнем пути в запредельное»[518].
В то же время обращения к сказочным образам стали для Виктора Васнецова одним из заключительных сильных аккордов в его живописной «симфонии», которую он писал едва ли не всю жизнь. Монументальные полотна-«сказки» Васнецова были широко известны, заслуженно признаны. Об этом свидетельствуют как отзывы его современников, так и многие почетные звания, которыми удостаивали художника, как, например, от Общества им. А. И. Куинджи, о чем узнаем из официального письма, адресованного Виктору Михайловичу:
«СПб., май 1920 г.
Приятным долгом считаю довести до Вашего сведения, что на годичном собрании членов общества им. А. И. Куинджи 19 февраля сего года в ознаменование 10-летнего юбилея общества, собрание единогласно постановило просить Вас принять звание Почетного члена общества»[519].
Не лестные отзывы, не официальное признание не снижали степени требовательности художника к самому себе – он продолжал работать над, казалось бы, успешно завершенными картинами, так важны были они для него, так стремился он донести философию их глубинных, основанных на вековой народной мудрости образов до зрителей:
«И вот, русская народная сказка – как цвет незаметных и неведомых полевых цветов; а духовный смысл ее – как тонкий и благоуханный мед: попробуешь и слышишь на языке все неизреченное естество родной природы – и запах родной земли, и зной родного солнца, и дыхание родных цветов, и что-то тонкое и богатое, вечно юное и вечно
