Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев
В данном случае в особенности бесплодно было карать этих пленных, поэтому поставил их в строй захватившей сотни, но приказал следить за ними.
В опустившейся ночи от жителей станицы мы узнали, что она занята красными. Разместив полк по квартирам в этой стороне, еду с штаб-трубачом Диденко в штаб корпуса, а где он – не знаем. В станице топкая, жидкая грязь, так как она расположена в балке, куда стекает вода со всех перекатов.
Штаб корпуса разместился в противоположной стороне станицы, на южной окраине, у какого-то, видимо, торговца. Въехав в небольшой двор с юга, ординарцы указали мне дверь, где поместился генерал Науменко. Перед дверью только один дощатый порожек, какой бывает у черного входа во двор.
Не зная расположения комнат, толкнул дверь и сразу же оказался в просторной комнате с низким потолком, а главное – сразу появился перед глазами генерала и его начальника штаба, которые сидели за столом и заканчивали свой ужин.
Входя, я предполагал, что вначале будут сенцы и потом уже комната, потом доклад через ординарца о моем прибытии с просьбой принять с докладом, но оказалась полная неожиданность и для меня, и для начальствующих лиц.
Я даже не успел снять папаху с головы, как Науменко, увидев меня, быстро встал со стула, а я, приложив руку к папахе, отрапортовал «о прибытии» с полком, не зная, где же наш штаб дивизии?
Оказывается, генерал Науменко уже все знал, почему принял меня исключительно внимательно, радостно и весело. Он просит первым долгом сесть за стол и закусить. Предлагает рюмку водки, но я решительно отказался, хотя и был голоден. А при свете лампы я только теперь увидел, как я был покрыт грязью, как говорят, с ног до головы.
– А где же штаб дивизии? – спрашивает Науменко.
Я не знаю, что ему ответить, чтобы не подвести своего друга А. Кравченко.
Науменко загадочно переглянулся с полковником Егоровым и просит меня рассказать, «как же все это было». И я рассказал. Оба они слушали очень внимательно, словно сверяясь с другими фактами и докладами, уже известными им. Должен сказать, что генерал Науменко добрый человек, приятный в разговоре, веселый и остроумный. С подчиненными очень тактичный, но иногда для определения событий или личностей употребляет слова «веские», правильные с точки зрения нас, кадровых офицеров, не подлежащие обиде.
Так было и здесь у него. Выслушав мой доклад, он еще раз переглянулся со своим начальником штаба корпуса и досадливо произнес по адресу полковника Кравченко:
– Как-кая д…а!.. Вместо того чтобы атаковать противника в хвост или во фланг – он заскакивал к нему в голову. Благодарю Вас, Елисеев, и Ваших Лабинцев. Вы вторично спасли положение. – Он крепко пожал мне руку. И добавил: – Полковник Кравченко отрешен от должности, и я Вас назначаю временно начальником 2-й Кубанской дивизии. Напишите приказ об этом, – говорит он полковнику Егорову.
Разговор был окончен. Науменко просит меня подождать, пока будет отпечатан приказ по корпусу. Вдруг о чем-то вспомнил и, повернувшись ко мне, быстро спросил:
– А как Ваш Диденко?
– Отличный казак, Ваше превосходительство, – отвечаю ему в тон.
– А где он?
– Держит лошадей у крыльца, – докладываю.
– А можно его сюда позвать?.. Хотя – лучше мы сами к нему выйдем, – как-то запальчиво, с чувством внутреннего беспокойства произнес Науменко эти короткие фразы.
Штаб-трубач Василий Диденко
Когда все восемь полков корпуса вошли в нашу станицу 11 февраля, без боев оставив Успенскую, Ильинскую и Дмитриевскую станицы, оторвавшись от противника еще в Ставропольской губернии, в Кавказской был заметен переполох. Жители ждали красных, может быть «завтра», и с чувством страха думали и решали – как быть?
И офицеры, и я лично думали тогда, что если не завтра, то в ближайшие дни корпус отступит за Кубань, мы, видимо, пойдем в Грузию, там отдохнем, переформируемся, усилимся и через 2–3 месяца перейдем в наступление. Готовясь к этому, я уговорил мать «собираться» и с детьми уходить с нами, оставив только старую бабушку дома, которую красные пощадят.
Откуда пришли такие фантастические мысли, я не знаю, но они были. Среди казаков-станичников были мысли и иные: куда идти?.. И не лучше ли оставаться в своей станице и ждать – будь что будет!
Были и такие голоса, что офицеры доведут казаков до Черного моря, сядут на пароходы, уедут в Крым, а казаков бросят на берегу. Так уж лучше никуда не уходить. Это были только «голоса», а в общем – прихода красных все боялись.
– Сыночек, там тебя хочет видеть одна бабочка, – говорит мне мать, войдя в мою комнату на второй или третий день, когда полки корпуса вошли в станицу («бабочка», по-станичному, – это молодая замужняя казачка).
И только я вышел в наш застекленный большой коридор, в который выходили двери всех четырех комнат, как какое-то молодое существо повалилось мне в ноги и громко заголосило, запричитало:
– Федар Ваны-ыч!.. Спасите маво Васю-у, иво расстреляю-ут!
Такого унижения родной казачки-станичницы, как «падение к ногам», кроме, может, родительских, я никогда не видел и не ощущал. А падение к моим ногам меня просто оглушило. Схватив ее за руки и подняв к своему лицу, с горячностью спрашиваю ее, всю красную от слез:
– Чия ты? (В станице я всегда разговаривал со всеми их выговором.)
– Ды Васи Диденкина жена-а, што, Вы мине ни признаете?
Диденко – почти соседи были на нашей улице. Большая семья и бедная, так как, кроме старшего сына Василия, остальные дети были девочки. Значит, вся семья жила на один пай земли их отца в 8 десятин. У них не только что не было амбара, но не было и дома во дворе, как у многих казаков. Была длинная украинская хата и плетеные сараи во дворе для быков, для коров, для овечек.
Василий был очень мягкий парубок тогда, когда я был дошкольным мальчиком. Умный, мягкий, добрый – он был защитником нас от произвола старших над нами, и все мы его очень уважали и любили. Он был для нас авторитет во всем, открытая правда, справедливость.
С действительной службы в 1-м Кавказском полку он вернулся штаб-трубачом, видимо, тогда, когда я был учеником Майкопского технического училища. В общем, он старше меня был лет на десять.
Что его арестовали якобы за злостную агитацию и могут расстрелять по приговору корпусного военно-полевого суда, меня возмутило до крайности. Добровольческая армия, по оставлении Ростова, была свернута только в один корпус, силою около 10 тысяч штыков. Это была та
