Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
– Да была больна сильно эта Niniche… сифилисом.
Он сказал это просто и спокойно, как будто дело шло об инфлуэнце.
Что-то толстое и мягкое, как подушка, терлось около меня. Я обернулась.
Толстый низенький интерн танцевал около меня и силился обхватить. Чувство несказанного омерзения овладело мною. Но помня обещание, данное Danet, я не смела оборвать его и только грациозно уклонилась в сторону.
Danet подоспел ко мне на помощь.
– Римская патрицианка не привыкла к свободному обращению с ней клиентов, – комически важно произнес он, покрывая меня своим плащом и уводя от него.
– А, что? Хорошо я ответил?
– Прекрасно.
Толпа понемногу редела… Его нигде не было. Я проследила все уголки зала… очевидно, он уехал давно.
Начался ужин.
Прислуга торопливо разносила приборы, мелкие картонные тарелки и большие корзины с холодной закуской… Я сидела с Шарлем, a Danet – за одним столом с большой веселой компанией женщин и мужчин.
Одна из них, толстая блондинка, схватила Шарля. Тот совсем смутился. А женщина хохотала и обняла его еще крепче.
Моя рука инстинктивно поднялась, чтобы защитить ребенка от этих грязных ласк… В ту же минуту кто-то грубо сжал ее, так что браслет до боли врезался в кожу…
Я обернулась. Danet, со спокойным лицом, но все более стискивая руку, прошептал на ухо:
– Оставь… забыла, где ты?
Я видела, как в нем, несмотря на всю его благовоспитанность, проснулся грубый инстинкт, который не мог допустить, чтобы женщина осмелилась заявлять о своей самостоятельности. Я молча высвободила свою руку из его железных пальцев…
Весь зал наполнился дикими, нескладными звуками: интерны отняли у музыкантов инструменты и делали нечто вроде выхода клоунов у Барнума.
Это было какое-то безумие, не поддающееся описанию.
– Пойдем, пойдем, ты не должна этого видеть, Lydia, – тревожно сказал Danet. Голос его был серьезен, и глаза уже не смеялись.
– Ты, наверно, устала и Шарль тоже… Он уже давно хотел уехать с бала…
Я сейчас же согласилась и, проходя по зале, все-таки, чтобы удостовериться, смотрела направо и налево – его не было.
Danet меня так же укутал и опять, как куклу, усадил в фиакр. И только очутившись у него на квартире, я почувствовала, как устала.
– Спасибо вам… вы доставили мне большое удовольствие.
– Позвольте мне еще раз назвать вас Lydia, это так хорошо… Слушайте, зачем вы такая красивая?
Его руки обвили мою талию, и прекрасная голова наклонилась к моему лицу.
Волна каких-то новых, неизвестных доселе ощущений пробежала по мне. Я хотела вырваться из этих сильных объятий бретонца – и не могла.
Голова закружилась, я едва понимала, что со мной делается, и, обняв голову его обеими руками, – поцеловала… Потом оттолкнула его, заперлась на ключ и, не раздеваясь, бросилась на диван.
А сегодня консьерж поднялась с письмами к двенадцати часам, когда я уже собиралась уходить. Дверь я уже отперла, и та, не ожидая найти никого в кабинете, вошла, не постучавшись, и, увидев меня, с легким – ах! скромно удалилась.
18 декабря
Видела сегодня сон. Иду по дорожке сада какого-то госпиталя. Полдень, жара страшная… интерны идут обедать и подходят к кассе; их много, белые блузы тянутся длинной вереницей, а среди них – вижу его. Хочу подойти и не могу: какая-то невидимая сила удерживает на месте… и чем ближе он подвигается к кассе – тем я дальше.
19 декабря, среда
Вижу ясно как день, что это безумие… Такая любовь губит меня и – не могу, не могу победить себя, не могу вырвать ее из своего сердца.
Если бы меня спросили, что я делаю, – я могла бы сказать, перефразируя стихи Розалинды Жерар:
Мне кажется, что каждый день
Я люблю его больше:
Сегодня больше, чем вчера, и гораздо меньше, чем завтра.
В подлинном сказано:
Car, vois-tu, chaque jour
Je t’aime davantage,
Aujourd’hui plus qu’hier et bien moins que demain[159].
Мне кажется, что впереди стоит что-то страшное, беспощадное, темное, и я знаю это: это – смерть.
Смерть! Когда подумаешь, что рано или поздно она является исходом всякой жизни, а я, молодая, красивая, интеллигентная женщина, и не испытала ее единственного верного счастья – взаимной любви, без которой не может существовать ничто живое, мыслящее, чувствующее.
Невероятная злоба поднимается в душе, и хочется бросить бешеные проклятья – кому? чему? слепой судьбе?
Или я недостойна его?
Нет, нет и нет!
Все мое существо говорит, что нет… Та, которую он полюбит, – не будет ни выше, ни лучше меня…
Так за что же это, за что?!!
Я стала точно инструмент, у которого все струны натянуты, – вот-вот оборвутся…
Мне страшно оставаться наедине с самой собой… мне нужно общество, нужно говорить, действовать, чтобы… не думать… ни о чем не думать…
Сейчас получила письмо от Карсинского – приглашает завтра прийти смотреть его мастерскую, опять будет просить позировать… Что ж, не все ли мне равно?
20 декабря, пятница
Была у Карсинского; он показывал бюст Белинского, его маску, модель памятника…
И опять просил позировать.
– Ну хоть для памятника Белинскому! Смотрите – какой неудачный торс у этой фигуры, которая должна венчать бюст лавровым венком! Я не мог найти хорошей модели. Если согласитесь – я за это придам этой фигуре ваши черты лица, – и вы будете увековечены на первом в России памятнике нашему великому критику.
Как хорошо, что у меня так развита способность наблюдать! Я сразу увидела, что он хочет польстить моему женскому самолюбию, но я не тщеславна. И молча отрицательно качала головой, в глубине души сама не понимая, зачем еще продолжаю эту комедию отказа – ведь мне, в сущности, так все безразлично.
А Карсинский точно догадался и мягким жестом взял меня за руку.
– Ну, хорошо, не будем об этом говорить… Приходите завтра, попробую начать ваш бюст, а там – увидим.
21 декабря, суббота
Отправляясь к Карсинскому, захватила с собой костюм, в котором была на балу интернов. В нем удобно позировать для бюста и удобно снять.
Мастерская была тепло натоплена. Карсинский в блузе, с руками, замазанными глиной, казался гораздо естественнее и лучше, нежели в салоне Кларанс.
Он работал над чьим-то бюстом, когда я постучалась.
– А, наконец-то! Я уже полчаса жду.
– Ну, с чего же мы начнем? Одну голову? Это неинтересно, а для бюста вы должны снять свой корсаж, но лучше было бы, если бы решились позировать вся. Что вы
