Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин
Наталья Григорьева вспоминает, как однажды в это время они с сестрой Лелей навестили Женю в Москве: «Был конец декабря, было очень холодно. Леля, зная неряшество Женьки, купила ему шарф и перчатки, что оказалось весьма своевременно. Действительно, у Жени всё было потеряно, и он, ожидая нас на вокзале, имел самый несчастный вид. Леля затащила его к нам в купе, сняла с него пальто, надела под пальто свой пуховой платок, завязала на спине узлом, потом одела шарф, дала перчатки и приказала ему привезти платок в Майкоп, что Женька потом и сделал. Сообща мы выделили Женьке вкусные вещи из нашего пайка».
Несмотря на общее уныние, в письмах друзьям Женя оставался крайне жизнерадостным. Приведем здесь еще одно его письмо этого периода Варваре Соловьевой: «Уважаемая Варвара Васильевна! Напрасно вы приняли выражение “выцарапывать” в смысле “отыскивать”, “искать”. Сей вопрос, вопрос о выцарапывании был задан во избежание дальнейших ошибок в адресе на конвертах, посылаемых мне писем, и из любви к нечастым, усталым почтальонам… Я недавно отличился – послал Юрию Васильевичу письмо, не указав улицы. Написал только “Петербургская сторона”. И письмо пришло, запоздав на четыре дня, всё покрытое штемпелями и справками. Юрий Васильевич рассказывает, что почтальоны с нетерпением ждут моего появления в Петербурге, чтобы совершить надо мною жестокое убийство с целью мести. Если хочешь порадовать меня, старика, то пришли ты мне свою карточку. Но очень прошу наклеить марок, сколько нужно, ибо сижу в стесненных обстоятельствах, и средства рассчитаны до копейки… Жду с нетерпением подробного письма о Майкопе и его жителях.
Девочки зовут в Петербург, соблазняя посылками из Майкопа, конфетами и шоколадом. Здесь тепло, снегу нет, недавно шел дождь, грязь отчаянная. Проклятые театры дразнятся и зовут, а денег лишних нет. Когда приеду в Майкоп, вернее, если приеду, научи меня петь Лазаря. Москва – город прекрасный, жизнь моя поинтересней жизни моей в Майкопе, но тянет хоть ненадолго домой. Посещаю я лекции, слушаю известных профессоров, посещаю театры, наслаждаюсь игрой величайших артистов земли русской. Недавно видел “Вишневый сад” в Художественном театре, и не знаю наверное, пришел ли в себя теперь или нет…
Когда пишу, слышу отчаянные звонки трамваев и свистки городовых. Может быть, раздавили кого-нибудь, а может быть, скандал. Нигде нет такого скандального города. Нет случая, чтобы прошел день без того, чтобы не изувечил кого-нибудь трамвай. Не было случая, чтобы возвращаясь домой в праздник, под праздник, откуда-нибудь вечером, я не натыкался на скандал, драку, ограбление. Обязательно где-нибудь толпа народу и городовой свистит. А пьяных тут! “Господи, послушайте”, – тебя бы здесь вогнали в гроб.
Пиши о майкопской погоде. Пиши о вечерах. Устраивала ли Мария Гавриловна [Петрожицкая] еще музыкально-мучительные утра? Пожалуйста, пиши, Варя, побольше и подробнее. Мне почти никто не пишет, и каждому письму я очень рад. Одеколон, твой подарок, я разбавил водой, и он вдруг побелел. Что это значит? Жду письма. Е. Шварц».
На зимние каникулы Женя уехал в Майкоп. Зимняя дорога была непривычной и печальной, как и всё, что он пережил. Невесело думал он и о Милочке: она всё та же и по-прежнему не знает, любит его или нет. Но за всеми этими мыслями вспыхивала время от времени и радость. Предчувствие счастья, сознание праздничности самого его бытия. Эти вспышки радости вопреки всему остались вечными спутниками Евгения Шварца.
Глава девятая
Гражданская война
Мария Федоровна всю жизнь вспоминала впоследствии о том, как встретила на вокзале вернувшегося из Москвы сына: «Я даже испугалась: волосы чуть не до плеч, штаны с бахромой, ступает как-то странно, мягко. Что такое? Оказывается, башмаки без каблуков и почти без подошв – вернулся сын из Москвы». Два дня он никуда не выходил: его переодевали, отмывали и стригли.
В итоге старшие решили, что Жене лучше остаться дома, учить латынь в Майкопе и сдать ее весной в армавирской гимназии. А лекции лучше начинать слушать в настоящем университете, раз университет Шанявского Жене так страшно не понравился.
«Мне в октябре 13 года исполнилось семнадцать лет, – вспоминал Евгений Львович. – Я считал себя взрослым, да, в сущности, так оно и было, если говорить об одной стороне жизни, и был полным идиотом во всем, что касалось практической, действенной, простейшей ее стороны. Поэтому, например, не хватало мне денег на месяц. Я просто не умел считать и надеялся, разбрасывая деньги по мелочам, но быстренько, что как-нибудь оно обойдется. Поэтому так же разбрасывал я время. Поэтому мне и в голову не пришло пойти в какую-нибудь редакцию или к какому-нибудь писателю, показать, что пишу, сделать хоть какой-нибудь шаг по писательской дороге, хотя уж давно не представлял для себя другой. Слабость и несамостоятельность, с одной стороны, и крайняя восприимчивость и впечатлительность, с другой, могли бы, вероятно, привести и к роковым последствиям, если бы в идиотстве моем не было бы и здоровой стороны. Например, ужас перед пьянством. Чтобы напиться, действия не требовалось. Купить водку не трудней, чем плитку шоколада. Ну, как бы то ни было, я вернулся домой невредимым, причем считал себя очень поумневшим и очень изменившимся. Но не прошло и недели, как зажил я прежней майкопской жизнью, ссорясь с мамой и братом, будто и не уезжал».
В Майкопе Женя начал занятия латынью и музыкой, к которой у него обнаружились способности. Первая вещь, которую он сыграл по нотам, был «Крестьянский танец» Шпиндлера. Месяца через полтора он уже разбирал «Fur Elise» Бетховена, потом «Сольфеджио» Филиппа-Эммануила Баха. Ко всеобщему удивлению, с этой последней вещью Марья Гавриловна Петрожицкая выпустила Женю на ежегодном концерте своих учеников весной 1914 года. Приняли его весело и добродушно, долго хлопали и удивлялись, какие успехи сделал он за два месяца. И Женя впитывал эти похвалы с особенной жадностью после московского безразличия. Московская жизнь казалась ему сном.
Четырнадцатый год семья Шварцев встретила весело, ходили ряжеными по знакомым. Женя был одет маркизом, ему напудрили волосы, и все говорили, что это ему идет. Милочка была с ним ласковее обычного, и это было для него настоящей жизнью.
Много времени он проводил в этот период в доме Соколовых. После долгих колебаний он показал Юре Соколову стихотворение «Четыре раба», скрыв свое авторство. А когда Юра сказал, что в стихотворении «что-то есть», Женя назвал автора с такой охотой, что Юра улыбнулся. И с тех пор
