Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

«Мой брат умер, кокон его, правда, остался пустой, я не вижу его в той форме, в которой я до этого видел его, но исчезновение его из моих глаз не уничтожило моего отношения к нему. У меня осталось, как мы говорим, воспоминание о нем.

Осталось воспоминание, — не воспоминание его рук, лица, глаз, а воспоминание его духовного образа. <…> Та сила жизни, которая была в моем брате, не только не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же, а увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня. Сила его жизни после его плотской смерти действует так же или сильнее, чем до смерти, и действует как всё истинно живое. <…>

Я могу сказать, что он вышел из того низшего отношения к миру, в котором он был как животное, и в котором я еще нахожусь, — вот и всё; могу сказать, что я не вижу того центра нового отношения к миру, в котором он теперь; но не могу отрицать его жизни, потому что чувствую на себе ее силу <…>

Мой брат умер вчера или тысячу лет тому назад <…> Но свет этот таков, что я не только вижу его теперь, но он один руководит мною и дает мне жизнь. Я живу этим светом. Как же мне отрицать его? Я могу думать, что сила этой жизни имеет теперь другой центр, невидимый мне. Но отрицать его я не могу, потому что ощущаю ее, движим и живу ею. Каков этот центр, какова эта жизнь сама в себе, я не могу знать <…>

Какой бы тесный ни был круг деятельности человека — Христос он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина, — если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти, и установление которого есть для всех людей дело этой жизни.

Человек, положивши свою жизнь в подчинение закону разума и в проявление любви, видит уж в этой жизни, с одной стороны лучи света того нового центра жизни, к которому он идет, с другой то действие, которое свет этот, проходящий через него, производит на окружающих. И это дает ему несомненную веру в неумаляемость, неумираемость и в вечное усиление жизни» (26, 414–415).

Обобщая все выше сказанное, Толстой пришел к заключению:

«Веру в бессмертие нельзя принять от кого-нибудь, нельзя себя убедить в бессмертии. Чтобы была вера в бессмертие, надо, чтобы оно было, а чтобы оно было, надо понимать свою жизнь в том, в чем она бессмертна. Верить в будущую жизнь может только тот, кто сделал свою работу жизни, установил в этой жизни то новое отношение к миру, которое уже не умещается в нем» (26, 415).

Но в книгу афоризмов «На каждый день» Толстой поместил отдельной строчкой мысль Монтеня:

«Смерть есть начало другой жизни» (44, 128).

В подобном заключении, прозвучавшем как нечто самостоятельное, безусловно, есть отсвет мистики, но что имелось в виду под «другой жизнью» совсем не ясно.

«Другая жизнь…» Какая именно жизнь, никто из мыслителей не стал уточнять. Им достаточно было веры, что она есть. Так же им было ясно: есть благая высшая сила, называемая Богом, и Монтень, и Толстой после духовного преображения не ставили под сомнение наличие этой силы.

Еще в раннем рассказе «Три смерти» Толстой художественно запечатлел извечную борьбу жизни со смертью и равновеличие обоих начал. Срубленное дерево умирает, освобождая место другому, а рядом с его поникшим телом «деревья еще радостнее» стали красоваться «на новом просторе». В этой связи примечателен и выделенный Толстым в «Опытах» фрагмент, содержащий образное решение проблемы.

Отчеркнуто и подчеркнуто Толстым:

«Если вы присматривались к хороводу четырех времен года, вы не могли не заметить, что они обнимают собою все возрасты мира: детство, юность, зрелость и старость. По истечении года делать ему больше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда» (1802, 1, 86 / Кн. 1, 88).

В этом же рассказе есть один «изгибчик», как бы сказал Достоевский, указывающий на сомнение Толстого и его героини, переходящей в мир иной барыни, в бессмертии души.

Феноменален был интерес Толстого к самой ситуации ухода человека из жизни и перехода в мир иной. Для него важно было понять, что в эти минуты чувствует и думает человек, как изменяется его поведение в сам момент перехода в мир иной.

Монтень умер в своем фамильном замке и изначально был похоронен в Бордо в часовне монастыря ордена фельянтинцев. В 1603 г. по воле его вдовы в монастыре был установлен монументальный кенотаф Монтеня.

По просьбе Л. Н. Толстого его похоронили в лесу Старый Заказ у оврага — там, где он в детстве вместе с братьями и сестрой искал Зеленую палочку. Кто ее найдет, тот и откроет секрет всемирного счастья. Толстой просил похоронить его в простом гробу, не ставить памятников и крестов, над могилой не произносить траурных речей.

«Для умирающего человека, — писал он в „Пути жизни“, — раскрывается что-то в минуту смерти. „Ах, так вот что!“ — говорит почти всегда выражение лица умирающего. Мы же, остающиеся, не можем видеть того, что раскрылось ему. Для нас раскроется после, в свое время» (45, 479).

Зрелый Толстой, создавший «Войну и мир», «Анну Каренину», «Холстомера», «Смерть Ивана Ильича», «Хозяина и работника», «Воскресение», не оставлял читателя в недоумении. Он открывал перед ним каждый раз новые страницы поисков смысла жизни, приближающих его к таинству «рождения духом», а стало быть, подводящих к вратам бессмертия.

«Этот мир не шутка, не юдоль испытания и перехода в мир лучший, вечный, а этот мир, тот, в котором мы сейчас живем, это один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны нашими усилиями сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для всех, которые после нас будут жить в нем» (45, 481).

С этими слова Толстого из «Пути жизни» перекликаются слова из его Дневника, сказанные в ночь смерти любимой дочери Маши:

«Смотрел я все время на нее, как