Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов
«Человек, — размышлял Толстой, — не знает своей смерти и никогда не может познать ее, она никогда еще не прикасалась к нему, про намерение ее он ничего не знает. Так чего же он боится?» (26, 398).
Близкое к этому рассуждению Толстой нашел и в «Опытах» Монтеня.
На стр. 89 первого тома он отчеркнул фрагмент текста, а в нем, подчеркнув, выделил четвертое предложение:
«Что пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы видели многих, кто умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих несчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? Не очень-то умно осуждать то, что не испытано вами, ни на себе, ни на другом. Почему же ты жалуешься и на меня и на свою участь? Разве мы несправедливы к тебе? Кому же надлежит управлять: нам ли тобою или тебе нами? Еще до завершения сроков твоих, жизнь твоя уже завершилась. Маленький человечек такой же цельный человек, как и большой» (1802, 1, 87 / Кн. 1, 90).
Полагаю, что эта и последующие пометки из этой главы были сделаны им в период, предшествующий написанию трактата «О жизни» (1886–1887).
В главе «О том, что философствовать — это значит учиться умирать» Толстой обозначил места, наиболее созвучные его собственным представлениям о том, как надо относиться к жизни и смерти. Для него была очевидной мысль Монтеня об ответственности самого человека за качество прожитых им лет.
На стр. 86 первого тома Толстой отчеркнул и подчеркнул эту мысль:
«Жизнь сама по себе — ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее» (1802, 1, 86 / Кн. 1, 88).
Близкое, но не тождественное по мысли мы находим в трактате Толстого «О жизни» (1886–1887). «Жизнь человека, — сказано там, — есть стремление к благу; к чему он стремится, то и дано ему: жизнь, не могущая быть смертью, и благо, не могущее быть злом» (26, 435).
Различие в том, что если Монтень указывал на субъективный и относительный характер тех или иных ценностей, то Толстой занимал иную позицию: для него жизнь есть благо, не зависящее от воли человека, ибо человек может отойти от логики жизни и тем самым лишить себя блага, обрекая на скорую духовную смерть. У Толстого жизнь не есть смерть, благо не есть зло, а человек или вписывается в эту логику мироздания, или нет.
Толстой рассуждал о жизни как об извечной нравственно-целесообразной субстанции, которая не тождественна понятию жизни как реально развивающейся действительности — как материальной, так и социально-исторической. Употребляя понятие «жизнь», Толстой имел в виду некую целесообразную закономерность, которая лежит в основе нравственного прогресса не только общества, но и Вселенной, а потому процесс смены форм жизни вечен.
Монтень и Толстой были едины во взглядах на идею равенства всех людей перед смертью, предполагающую жесткость понимания неотвратимости смерти и страха перед ней. Как бы солидаризируясь с этой идеей, Толстой отчеркнул фрагмент текста и в нем выделил третье предложение, подчеркнув его:
«Освободите место другим, как другие освободили его для вас. Равенство есть первый шаг к справедливости. Кто может жаловаться на то, что он обречен, если все другие тоже обречены? Сколько бы вы ни жили, вам не сократить того срока, в течение которого вы пребудете мертвыми. Все усилия здесь бесцельны: вы будете пребывать в том состоянии, которое внушает вам такой ужас, столько же времени, как если бы вы умерли на руках кормилицы…» (1802, 1, 87 / Кн. 1, 89).
Далее на полях другой страницы справа Толстой написал слово «indifferent» (равнодушный, безразличный. — В.Р.), а в отчеркнутом фрагменте два раза подчеркнул одну и ту же мысль: «жить и умирать — это одно и то же». Видимо, слово «indifferent» было указанием на то, что к самой проблеме надо относиться равнодушно, ибо никто никогда ничего не изменит.
«Я внушила Фалесу, первому из ваших мудрецов, ту мысль что жить и умирать — это одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в таком случае, он все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: „Именно потому, что это одно и то же“» (1802, 1, 89 / Кн. 1, 90).
Такое поистине спартанское отношение к смерти могли иметь люди, или верившие в обещаемое религией бессмертие, или принимавшие жизнь и смерть как два равноправных начала бытия, сменяющих друг друга и тем самым определяющих развитие всего и вся.
Увещевания относительно уравнивания жизни и смерти, призывы равнодушно отнестись к неизбежности смерти не могли успокоить души людей.
«Мучение, смерть… Зачем?» Такой вопрос задавал себе умирающий Иван Ильич и мучительно страдал, не зная, как на него ответить.
Философско-психологической мотивации было явно недостаточно, чтобы вселить в человека истинное спокойствие. Не исчерпывался ею и вопрос о сущности жизни и смерти, тем более что жизнь предлагала иные решения. Человеческая природа восставала против трагического исхода. От отчаяния многих живущих не спасали ни мысль о религиозно-мистическом бессмертии, ни идея воскресения во плоти всех умерших при конце мира.
Оба философа задумывались над причиной отчаяния. Толстому казалось, что она — в незнании смысла существования. Левин, герой «Анны Карениной», во многом близкий автору, пришел к трагическому умозаключению:
«Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить» (19, 370).
Сам Толстой в «Исповеди» высказался по этому поводу с еще большей определенностью:
«Обманывать себя нечего, все — суета. Счастлив, кто не родился, смерть лучше жизни; надо избавиться от нее» (23, 14).
Сократ, Соломон, Будда, Шопенгауэр, жаловался Толстой, только усугубляли чувство трагического.
«Ужас тьмы, — признавался он, — был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее избавиться от него петлей или пулей» (23, 14).
Монтень, в отличие от Толстого, не считал отсутствие у человека смысла жизни трагедией, а потому, рассуждая о страданиях физических и нравственных, х л а д н о к р о
