За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
Утром, пока он спал, выспавшаяся Мадлена вытаскивала из-под Муки рукопись, читала написанное и радовалась за мужа. Иногда позволяла себе сделать то или иное замечание, но нечасто, больше доверяла его вкусу, чем собственному. Кошка, с тех пор как уехала Банга, взяла себе за принцип перекладываться из-под лампы на рукопись, после того как хозяин заканчивал работу и уходил спать. С новой хозяйкой отношения у нее не складывались. Однажды Люся сказала:
– Мне приснилось, будто эта Мука сидит на троне в алмазной диадеме и говорит мне: «Я была с ним при первой жене, потом – при второй, теперь – при третьей. Но на самом деле его жена я. Так что изволь, сладенькая, мне в ножки кланяться, не то я ему четвертую подсуну».
Михаил Афанасьевич от души расхохотался и спросил:
– Мука, это правда?
– Ма, – ответила кошка.
Наступившая блаженная жизнь, полная гармонии и радости, подошла к ее очередному дню рождения. Отмечали дома, большой компанией. Было безумно весело, Михаил Афанасьевич, как всегда, блистал остроумием, да так, что даже одиннадцатилетний Женя-маленький, сидевший долгое время хмуро, не прощая этому весельчаку, что он разлучил отца с матерью, наконец не выдержал и тоже начал смеяться, сначала робко, потом все свободнее, и вот уже от души хохотал, глядя отныне на злодея-разлучника во все глаза.
Статуя командора явилась нежданно-негаданно, когда взрослые уже были поддатенькие, пары кружились под патефон. Глянули: батюшки! Неужто и впрямь пожаловал? В руках огромный букет персиковых роз:
– Я позволил себе прийти, чтобы засвидетельствовать мое неизменно душевное отношение к Елене Сергеевне, подарившей мне много счастливых лет. Поздравляю. Не имею возможности задерживаться, вынужден удалиться по служебной надобности…
– Папа, останься!
– Папа, у нас так весело!
– Честь имею! – щелкнул каблуками и удалился.
– Каков! – восхитился Булгаков. – Я его еще больше зауважал.
– А красив! – всплеснула руками Ольга Сергеевна. – Он стал еще эффектнее в своем трагизме.
Букет, подаренный новым мужем, померк пред тем, что принес муж прежний, но наутро, проснувшись, Шиловская, ставшая отныне Булгаковой, увидела три роскошных букета – розы вишневые, розы белоснежные и розы алые. Командор был посрамлен.
Три дня покутили, и вновь по ночам – к Мольеру: «Образ прелестного соблазнителя, Дон-Жуана Тенорио, соткался перед ним во время ночных бдений и поманил его… Мольер увлекся и стал писать своего собственного Дон-Жуана и сочинил очень хорошую пьесу со странным фантастическим концом: его Дон-Жуан был поглощен адским пламенем».
Иногда мысли о самом себе отвлекали его, и он, отложив рукопись, писал в сторонку нечто совсем уж неотсылаемое: «Я, как и Вы, полуночник, пишу по ночам. Сейчас мы оба не спим. Нас разделяет город. Если мы сейчас одновременно выйдем навстречу друг другу, я – из своей квартиры, Вы – из Кремля, то не более чем через полчаса встретимся где-нибудь на Пречистенке, возле музея Льва Толстого. Постоим, покурим, погуляем по ночной Москве, дождя нет, поговорим хотя бы полчасика. У меня много накопилось сказать Вам…»
Вдруг тревога сжала его сердце, и он приписал: «Какой-то Вальтер… Не пускайте к своей жене Вальтера!» В минуты творчества его порой посещали некие прозрения, зачастую довольно странные. Вот и сейчас откуда ни возьмись выплыло немецкое имя, несущее опасность. Он вышел на улицу покурить. Одной спичкой раскурил папиросу и поджег непосланное письмо, как делал уже не раз.
А вскоре пошли увеселения, связанные с 7 ноября, после которых в газетах появились сообщения о внезапной кончине Надежды Сергеевны Аллилуевой, жены генсекра. Причины не назывались, скончалась, и все тут.
– Тут причастен какой-то Вальтер, – пробормотал Булгаков за завтраком.
– Что-что? – удивилась жена. – Вальтер?
– Нет, это я так…
Ему во что бы то ни стало хотелось посмотреть на похороны, и они с Люсей выстояли длиннейшую очередь в ГУМ, на верхнем этаже которого выставили гроб. В нем лежала молодая женщина со страшной мукой на лице, брови трагически подняты кверху, и все выражение – словно говорящее: «Не хочу! Не хочу!» Только непонятно, что именно – не хочу жить или не хочу умирать. В нескольких метрах от гроба стояла стайка женщин, и одна из них подозвала Елену Сергеевну.
– Я на минутку, – пискнула она мужу, но провела в компании этих дам минут двадцать, покуда людской поток выносил Михаила Афанасьевича по ступенькам вниз и на улицу. У выхода из ГУМа он дождался жену. Та вышла растерянная и задумчивая. Они пошли пешком по Красной площади, и, лишь когда вступили в Александровский сад, она заговорила:
– Самоубийство.
– Это они тебе сказали?
– Да, там были жены нескольких высокопоставленных военных, я с ними была знакома. Естественно, они бывали у нас в гостях, и мы ходили к ним в гости. Они говорят, до нашего появления Сталин с полчаса стоял возле гроба и безутешно рыдал. А потом отпихнул от себя гроб и ушел. Но самое интересное знаешь что? У нее был пистолет, из него она и застрелилась. И этот пистолет – системы «вальтер»! А ты что-то говорил про Вальтера, что это он ее убил. Откуда ты знал, Миша? Мне даже страшно становится!
– Я не знаю. Честно говорю тебе. Когда я по ночам работаю, ко мне приходят какие-то слова – не слова, отзвуки – не отзвуки. Что-то долетает до моего возбужденного работой сознания.
– Это удивительно, – сразу же поверив, произнесла Елена Сергеевна. – Творческие люди потрясающие. А что же еще до тебя долетало?
– Ну, например, что мне немного отпущено жить. Не пугайся, у нас еще целое море жизни. Ну, или озеро. И я умру у тебя на руках. Счастливый, что прожил с тобой годы. И ты закроешь мне глаза.
– Обещай, что это будет не скоро!
– Не скоро. Не очень скоро. Еще поживем, Трусикова-Ненадежная!
– Ну, теперь-то уже давно надежная!
В то время как кремлевский ночной деятель переживал самые страшные дни своей жизни, пироговский полуночник наслаждался самыми лучшими мгновениями, часами, днями, месяцами. «Дни Турбиных» весь год шли с неизменным успехом, аншлагом, кассой, и из этой кассы с приятным постоянством капали денежки. Сто спектаклей с конца февраля по конец декабря! А тут еще и его «Мертвые души» наконец ожили, Станиславский привел пьесу примерно в тот же вид, что до него Немирович-Данченко,
