Огни Хафельберга - Софья Валерьевна Ролдугина
Когда Шелтон смотрит в ее глаза, черные и блестящие, он видит в них только себя, всегда. Ирэн видит в Шелтоне идеал. Ей не кажется ни странным, ни смешным, что в его девятнадцать лет у него была только одна женщина, и опыт этот оказался не самым удачным.
Она просто учит его тому, что знает сама, и у нее, с тринадцати лет не знавшей отказа ни в чем, получается удивлять его каждый раз. Ирен восхищается чувствительностью Шелтона и потихоньку открывает ему тайну, что его особенность — не только повод носить одежду из самой нежной ткани и перчатки, шарахаться от прикосновений, но и неисчерпаемый источник удовольствия. От поцелуев, касаний вскользь, от самого дыхания, холодный воздух по коже, теплый воздух по коже.
Ирен люто, до закипающей крови ненавидит нахального телепата, который живет в их квартире, их с Шелтоном, как считает она. Ее бесит все, от легкой инфантильности до беспордонной привычки влезать в голову в самый интимный момент с дурацкими советами «Эй, Шелтон же сейчас не это хочет, я слышу, подсказать что?»
Но больше всего она ненавидит его за то, что Марцель — неотъемлемая часть жизни Шелтона, семья, как он однажды сказал, А семью надо беречь. И в ответ на самые невообразимые выходки, стратег только смеется и говорит Ирене «Эй, относись полегче, это же шванг». Самое смешное, что сам шванг Ирена обожает, ведь она делает Шелтона счастливым. Вода в душевой кабинке течет вниз, вверх, во все стороны, летают зубные щетки и коробочки с кремом, банка геля для душа извергает разноцветные пузырьки.
Ирену же так хорошо, что она просто не может контролировать телекинез. Шелтону так хорошо, что он не может контролировать мысли. «Предательство входит в привычку», — думает он. «Если она предала, предаст и снова». И еще он думает, то, что он собирается сделать, тоже предательство.
Потом, позже, через пять или шесть часов, когда от китайской еды остались одни воспоминания, ужасно хочется спать, подушки раскиданы по всей спальне, а по потолку разбегаются серебристые звёздочки от ночника. На ночнике настояла Ирэн, она не любит полной темноты. Шелтон осторожно сползает с кровати, кутаясь в батистовую простыню.
Всё, что нужно сделать, четыре звонка нужным людям, заказ на минивэн, индиго слишком приметное и не слишком удобно, заказ на доставку медоборудования в уединённый коттедж на расстоянии двухсот пятидесяти километров от Кёнингена, — цепочка переводов денежных средств со счета на счет через офшоры, а затем покупка билетов на беспосадочный перелет в итальянскую зону Евроконгломерата, две недели спустя. И кое-что нужно сделать прямо сейчас.
Швейная игла находится в верхнем ящике стола и открыть его бесшумно не получается.
«Кон».
Ирен приподнимается на локте и сонно щурится в темноту. Простыня Шелтона норовит улететь куда-то под потолок хоть там зависнуть. — Поспи, — тихо советует Шелтон, снова забираясь на кровать и склоняясь над Ирэн. Она тянется к его губам. Привкус манго все еще слабо ощущается. — Я немного поработаю и тоже лягу, правда. У меня дела. — Оставь дела на завтра.
Не уходи. Глаза Ирэн в темноте совсем черные, и в них отражаются серебряные звезды с потолка, летающие по кругу простыня и Шелтон. Он ловит себя на том, что снова и снова тянется за прикосновениями — шея, ключица, грудь — и понимает, что если не решиться сейчас, то из Кёнингена они уедут с Ирэн вместе, а останется здесь другой. И Шелтон решается.
Загнать себе иглу под ноготь — уже привычное действие, но сейчас Шелтону от чего-то почти не больно. «Спи», — повторяет он, и склоняется, чтобы прикоснуться к ее губам. Убивать в поцелуи ему еще не приходилось, как и настолько тщательно программировать биокинез. Сон, четырнадцать часов, эндорфины, инсульт и мгновенная смерть.
Завтра в шесть часов пополудни. Мы все обсудим завтра. Хорошо, — улыбается сквозь поцелуй Ирен. Простыня медленно планирует с потолка. Шелтон прижимается лбом к щеке Ирен, а потом ложится рядом. Навснич. Осторожно дотрагивается кончиками пальцев до собственного лица, крылья носа, веки, и кладет на лоб раскрытую ладонь.
Шелтону интересно, можно ли задать такую же биокинетическую программу, как Ирен, но для себя, или же инстинкт самосохранения в последний момент возьмет вверх. И целую минуту не может думать больше ни о чем. Ирен засыпает. На завтра после трех часов дня минивэн подгоняют на стоянку рядом с домом.
Врачи в психиатрической клинике Кёнингена очень понятливы. Особенно хорошо они знакомы с языком денег. В конце концов, не первый год здесь работают с особыми клиентами, о которых никто и никогда не должен узнать. «Да, да, мы помним пациента, которого привезла Мин Ирен. Очень странный человек. Мы не смогли определить его возраст, однако Фройлейн Мин заявила его как совершеннолетнего.
Пациента доставили в состояние наркотического опьянения. Нет, у него нет отдельной палаты. Он лежит в общей, правда, там в основном овощи, если вы понимаете, о чем я». «Конечно, я понимаю», — думает Шелтон, — «еще бы не понимал». А вот вы не понимаете, герр Доктор. И еще думает, что Марселя в его текущем состоянии нельзя было забирать в пустоту.
Для таких сложных биокинетических воздействий Шелтон слишком неопытен, значит, нужна дополнительная стандартная терапия, а на обеспечение всех необходимых условий так ушло времени по минимуму. И еще думает, что доктор Леоне увидит его раньше, чем рассчитывал. И ещё, что скрыться из города будет несколько проблематично, если один из контактов подведёт. И, что это ещё один повод ненавидеть Шельдорфских.
Это они сделали из Ирэн чудовище. Это они избаловали её, превратив в убийцу в 12 лет, научили решать свои проблемы радикально и мстить с запредельной жестокостью. О, это Шелтон не забудет. Он не забудет, как увидел Марцеля в палате. — крайняя степень истощения, предкоматозное состояние, бред. Как пытался разбудить его, но биокинез давал осечку за осечкой, и даже иголка под ногтем не помогала.
И первую фразу Марцеля после пробуждения — мутные голубые глаза, пергаментная кожа и улыбка. — Ты всё-таки передумал. Я знал это, а она не верила, представляешь? «Она сказала, что ты никогда…» Через восемь с половиной часов Марцель попросит его остановиться на скоростной у заправки и купить сигарет.
Любых. «Там санитар был, заядлый курильщик, — извиняющимся тоном скажет он. — Ну, я его всё время слушал, потому что…» Её сечётся. «В общем, я, кажется, подцепил у него вредную привычку». Шелтон кивнёт и свернёт к заправке. Марцель будет курить так, словно делал это всю жизнь, жадно, небрежно, но пальцы будут плохо слушаться его, и Шелтону придется самому подносить для него сигарету к губам.
И Марцель спросит, глядя светлеющими глазами, — А Ирен? Шелтон пожмет плечами, Марцель поймет. И потом он спросит, — Ты думаешь, это я виноват? Шелтон захочет сказать «нет», но не сможет, вместо этого он почему-то ответит деревянным голосом, чувствуя, что горло сдавливает.
«Ты должен был вести себя осторожнее, должен был слушаться меня во всем», — повиснет жуткая пауза. Через миллион лет Марцель тихо пообещает «Я буду».
И никогда не нарушит обещания.
Глава третья. Напарники
Появление контролёров из шелдерской группировки всё же имело серьёзные последствия. Марцель простудился. Прячась за раскрытым ноутбуком и вслушиваясь в чихание напарника, Шелтон с едва уловимой иронией читал лекции о разумном поведении и недопустимости возлежания в насквозь мокрой от пота футболки около свежих трупов при наличии сильного северо-восточного ветра. Ульрики сочувственно вздыхала, носила от фрау Кауфер баночки с медом и связки лекарственных растений, а потом готовила на кухне дурно пахнущие отвары.
Взволнованная Грета ходила вокруг прихворнувшего постояльца на цыпочках, ухала и так и норовила закормить его своими фирменными деликатесами. А Марцель бесился, ныл, клянчил то сеанс биокинеза, то домашнюю пиццу, пил жаропонижающие и послушно дышал над кастрюльками стравой, чудодейственными ингаляциями ульрики. Так прошло два дня.
Утром третьего Шеллтон разбудил напарника в несусветную рань, пихнул в руки цивильную рубашку, тёмные джинсы и велел быть готовым к выходу через пятнадцать минут. «Мы что, на похороны собираемся?», — тоскливо поинтересовался Марцель, разглядывая на вытянутых руках помятую рубашку. Блёкло-синий цвет вызывал желание удавиться или
