Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик - Константин Маркович Поповский

Было что-то отталкивающее в этой слабости, в этом постоянном выпячивании своих недугов, ран, ужасов, тоски, боли – как будто все это не только доставляло удовольствие, но и само было следствием свободного выбора, как будто ты специально выбрал это и теперь предъявлял всем как свою собственную, изначальную природу.

Никто не хотел подняться, расправить усталые плечи, поднять голову, но все хотели по-прежнему страдать, тосковать и мучиться – не потому ли Бог ничего не может сделать вместе со всем своим искуплением, приняв на себя всю тоску, все ужасы, всю кровь мира, ибо нельзя же спасти упавшую в грязную воду куклу, можно только вытащить ее, высушить и снова положить, чтобы она бессмысленно таращила глаза, склонив на плечо голову. В конце концов, спасение предполагает не только спасителя, но и спасаемого – того, кто отказывается от привычных страданий ради того, чтобы как-нибудь выкарабкаться из ямы, в которую попал. Следовало бы иметь только один критерий – помощь, но русский человек страстно любил эту бесконечную тоску, неухоженность, грязь, нищету; тут он был в своей стихии, так, словно Царство Небесное уже обрело ясные и зримые очертания, которые точно совпадали с этими русскими бескрайними просторами, захламленным и почти не пригодным для жизни пространством, так что все, кто не мог вместить этого своим малодушным сердцем, оставляли его, бросали и перебирались в другие места, где не было Бога, а черт выглядел до смешного домашним, и все это – глядя на разоренную землю, на опустевшие деревни, на доживающих свой век старух.

Ничего в нем не спорило с тем, что Спасение есть дело самого спасающегося, но спасаемый казался бесчувственным чурбаном, который так настойчиво цеплялся за свои страдания, что казалось – ему уже не нужны были ни Спаситель, ни спасение, ни само Царство Небесное.

Возможно, тяжелая поступь Антихриста уже слышится, и не так, чтобы уж совсем далеко.

Главное – помнить один секрет, который рано или поздно нам может пригодиться: Антихрист никогда не приходит откуда-то снаружи, но всегда является изнутри, из самой глубины человеческого сердца. Все другое – жалкая имитация, на которую не стоит обращать внимания.

Жалобный, потерянный голос начинает русскую историю: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите и владейте нами».

Русская история начинается с переживания невозможности истории. Интуиция, лежащая за словами, которые летописец вкладывает в уста славян, гласит, что история есть порядок, есть иерархия, есть торжество и власть принципов. Само человеческое бытие – постольку, поскольку оно может быть понято исторически – есть бытие в порядке, бытие, разворачивающееся в пространстве рационального, понятного, обоснованного и объяснимого. Рациональность истории в том, что она раскрывается как смысл и, раскрываясь как смысл, подчиняет этому смыслу всю Вселенную, весь мир, всю ойкумену.

Задача и цель любой истории – остановить историю.

История есть маска Истины, иногда – сама Истина, иногда – ее тень.

Напомню в качестве примера книгу Иисуса Навина, 21, 43-45.

«Таким образом, отдал Господь Израилю всю землю, которую дать клялся отцам их, и они получили ее в наследие и поселились на ней.

И дал им Господь покой со всех сторон, как клялся отцам их; и никто из всех врагов их не устоял против них; всех врагов их предал Господь в руки их.

Не осталось не исполнившимся ни одно слово из всех добрых слов, которые Господь говорил дому Израилеву; все сбылось».

Обещанное Господом – сбылось до последнего слова, все исполнилось, и история, исполнившись, перестала существовать, ибо наступило время Истины.

Странное природное явление стали замечать в последнее время местные метеорологи. Вдруг, время от времени и ни с того ни с сего, начинал погромыхивать гром над Монастырем, клубилось темное облако, опускаясь низко, почти цепляя за крест колокольни, вспыхивало изнутри холодной, ледяной вспышкой, глухо урчало, словно встревоженный охотой зверь просыпался от лая собак и скалил теперь в темноте желтые зубы, проклиная своим ворчанием необходимость вылезать из теплой берлоги и мчаться Бог знает куда от нежданно подкатившей опасности.

– Это они сто восьмой псалом читают, – говорили шепотом продававшие цветы бабки и мелко крестились, словно опасались того, что само упоминание 108 псалма может грозить бедой.

«Истина выше России», – осмелился сказать однажды Петр Яковлевич Чаадаев.

Что ни говори, а приходится согласиться – Истина выше. И потом – без России прожить можно, а вот без Истины попробуй-ка проживи.

Сказанное Чаадаевым попадает в самую точку, ставя себя в конфронтацию со всей традиционной русской духовной жизнью.

И верно.

Истина привычно считается чем-то вполне неопределенным, чем-то сомнительным и далеким, тогда как Россия всегда рядом, всегда понятна, всегда не вызывает сомнений.

Могут, впрочем, возразить: Истина, мол, и без того является Россией, – или еще того круче – Россия и есть Истина.

Сказано красиво, а между тем – все наоборот. Истина приходит в ясности и отчетливости, тогда как Россия – по-прежнему – непредсказуема, сомнительна и недостоверна.

«И пришли мы в Греческую землю, и ввели они нас туда, где они служат Богу своему, и не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо всякий человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать в язычестве».

Так под годом 988 говорит летописец «Повести временных лет».

Но так говорит и вся русская традиция, понимающая Истину, прежде всего, с точки зрения эстетической.

И если какая-нибудь национальная русская идея и существует, – так это идея прекрасного, которое способно, по уверениям Достоевского, спасти мир, а пока оберегает самое важное, самое серьезное, самое необходимое и своевременное – то, чем живет человек. Даже Пушкин, с его умом и талантом, возражая Чаадаеву в своем знаменитом письме, посвященном чаадаевским «Философическим письмам», – даже Пушкин судит русскую историю по эстетическим критериям, превращая объективную действительность в фантастическое, хоть и изящное, представление.

Сентенция «Истина и есть Россия» немедленно отсылает нас к другой сентенции, которая гласит: «Истина есть Православие».

И здесь мы наталкиваемся на одну странную, но чрезвычайно распространенную точку зрения, которая, на мой взгляд, явно указывает на плохо понятое христианство и больше ни на что другое.

– Христос приходил, чтобы построить Церковь Свою, – говорит эта точка зрения. – Иначе что еще мог Он тут, в самом деле, делать?

Мы скажем по-другому.

Христос приходил затем, чтобы встретиться с тобой, и больше ни для чего. И не Его вина, если ты Его еще не встретил.

Язык, на котором говорит