Сесилия - Фанни Берни
Безумием было покинуть ее и довериться другому… Вступив в права наследства, я опьянел от внезапного могущества. Я забыл свой прелестный цветок, погрузился в пучину разврата и порока, бросив его на произвол судьбы. Лишь лихорадка, итог моей невоздержанности, впервые дала мне время поразмыслить. Моя возлюбленная была отомщена: ко мне впервые пришло раскаяние. Ее образ вновь воскрес в моей душе. Поправившись, я возвратился в Англию, но она исчезла! Негодяй, которому я поручил заботиться о ней, притворился, будто ничего не знает. И вот отчаянные поиски привели меня в деревенский домик, где он укрывал ее ото всех! Я сказал, что явился, чтобы по чести и совести предложить ей выйти за меня. Однако она сразу же подтвердила роковой слух о своем падении!
Чем отплатил я за эту непосредственность? Проклятиями! Я оскорблял ее самыми последними словами и поносил даже за то, что она мне призналась! Я ногой отпихнул ее от себя! Отпихнул? Нет, долой стыд! Я варварски избил ее! Я оставил ее беспомощную, жалкую и бросился на поиски соблазнителя; но злодей был труслив: он сбежал. Раскаиваясь в своем безумстве, я вновь поспешил к бывшей возлюбленной; немного охладев, я устыдился своего свирепого гнева. И я вернулся, чтобы утешить ее, – но она опять исчезла! Долгих два года я скитался в бесцельных поисках, забросив дела. Наконец я все же увидал ее – в Лондоне, одну, бредущую ночью по улицам… Я в ужасе последовал за нею – и очутился в чудовищном месте! Вокруг были буйные, пьяные мерзавцы, но она тут же увидела и узнала меня! Мы не могли вымолвить ни слова, через мгновение она потеряла сознание и упала. Однако я не поддержал ее. Другие люди привели ее в чувство. Тогда я приблизился, схватил ее за руку и повел, почти потащил за собой. Она дрожала и едва могла идти, но не проявляла ни согласия, ни возражения, и вид у нее был испуганный.
Я привез ее в загородный дом; всю дорогу мы оба молчали. Я отвел ей комнату, нанял служанку. Сам я остался в том же доме, но, терзаемый раскаянием, оттого что довел ее до такого падения, не мог выносить ее вида. Через несколько дней служанка поведала мне, что жизнь, которую она вела, должно быть, погубила ее, что она ничего не ест, кроме хлеба и воды, не говорит и не спит. Встревожившись, я бросился в ее комнату, униженно склонился перед нею. Все было напрасно: она не внимала мне, но и не отталкивала, равно безучастная и к увещаниям, и к мольбам. Я провел у ее ног много часов, клянясь не вставать, пока она не заговорит, – но тщетно! Она все время сидела в одном и том же кресле, ни разу не переоделась, и было бесполезно упрашивать ее прилечь, из пищи принимала лишь черствый хлеб в том количестве, которого хватало, чтобы не дать ей умереть с голоду. Каково же было мое отчаяние, когда я понял, что последний час ее близок! Он скоро наступил, но сохранится в памяти навечно! Почувствовав, что отходит, она призналась, что, как только вошла в этот дом, поклялась не двигаться и не говорить в наказание себе! Я не выпускал ее тело из объятий, пока сам не лишился чувств… О последовавших затем трех годах жизни я ничего не помню!
Сесилия не удивилась. Мистер Госпорт рассказывал, что мистер Олбани некогда находился в доме для умалишенных; его переменчивость, резкость и странный образ жизни давно заставляли ее подозревать, что он повредился умом.
– Первое мое воспоминание, – продолжал старик, – это посещение ее могилы, над которой я торжественно дал ей ответную клятву, хоть и не столь суровую. Я обещал ее бренным останкам, что не будет дня, когда бы я принял пищу, и не будет ночи, когда бы я преклонил главу, не оказав какую-либо услугу ближнему своему. И я стал странствовать по городам и весям, от богатых к бедным. Я повсюду разыскиваю страждущих. Я вхожу в любой дом, где мне открывают, увещеваю всех, кто соглашается меня слушать. Мои возможности невелики; пока я бедствовал, родственники оставили мне лишь ежегодную ренту, и я хожу за имущими, прося их о милосердии. Единственная отрада, которую я время от времени позволяю себе, – это музыка! Она уносит прочь все тревоги, умиротворяет меня, и я забываю о самых тяжких мучениях. А теперь, когда вы выслушали меня, скажите: есть ли у вас повод для грусти?
– После вашей печальной повести мой жребий и впрямь кажется счастливым! – воскликнула Сесилия.
– Вы одна оказались настолько неиспорченны, что хотите сделаться еще лучше. Но мне мало слов; нужны дела. Вашего кошелька, хотя вы охотно раскрываете его, недостаточно, вы должны отдать мне свое время и свои мысли.
– Вы найдете во мне послушную ученицу, которая будет рада узнать, как стать полезной людям.
– Поистине, в счастливый час я оказался в этих краях! Ведь я приехал, разыскивая вовсе не вас, а злополучного Белфилда. Заблудший, но способный юноша!
– Где он теперь, сэр?
– Упрямо работает в поле рядом с теми, кто трудится ради куска хлеба. Он сказал мне, что счастлив – я же знаю, что это невозможно; но его занятие безвредно, и я ушел от него без упреков. От здешних жителей я услыхал о вас и явился сюда. Мы будем трудиться вместе, пока вы не забудете о своих бедах. Благословения сирот и молитвы детей прольются на ваши раны благоуханным бальзамом. О, как высоко я занесся! Я нарисовал картину рая! А пока я болтаю тут, кто-то умирает, не дождавшись помощи! Прощайте.
И с этим Олбани удалился.
Необычный визит старика пришелся как раз вовремя; картина человеческих бедствий почти изгнала собственное горе Сесилии. Исступленным, взбалмошным речам и советам Олбани все же были свойственны высокая нравственность и доброта. Разговоры о земном счастье вызвали бы у Сесилии отвращение, зато именно теперь в ее душе находили отклик возвышенное милосердие и любые замыслы, в которых
