Голые среди волков - Бруно Апиц
Под ногами хлюпала мутная сточная вода, и, если бы не вонь, ее звук был бы даже приятен, словно журчанье веселого ручейка. С юмором висельника Прёлль похвалил свое малоуютное убежище: «По крайней мере, в уборную бегать не надо!» – сказал он себе и подумал, что вылезти отсюда придется, наверное, нескоро.
Кремер помог спрятать еще несколько человек. По его предложению Богорский поручил банной команде подготовить тайник в угольном подвале. В куче угля выбрали лопатами яму и поместили туда наскоро сколоченную из планок клетку. Старую гончарную трубу использовали в качестве «дыхательной трубки», тщательно замаскировав ее. В клетку заполз один из «смертников». Тайник тут же засыпали углем. В картофельном погребе при кухне дело обстояло проще. Здесь под картофельную гору просто задвинули большой ящик. В погребе была вентиляция, так что воздуха для дыхания хватало.
Когда Кремер шел по лагерю, давая ночной свисток, операция уже везде была закончена. Все сорок шесть исчезли. Измученный, добрался Кремер до третьего блока, где спали «прикомандированные» и где была его, Кремера, постель. Помещавшиеся здесь заключенные еще не улеглись. Взволнованные, они обступили Кремера, который тяжело опустился на скамью.
– Сошло благополучно? – спросил Вундерлих.
Кремер, расшнуровывая башмаки, угрюмо молчал. Но заключенные знали старосту слишком хорошо, – молчание его объяснялось лишь огромной усталостью. Через некоторое время Кремер сказал:
– Если мы благополучно переживем завтрашний день…
Конец фразы потонул в тяжком вздохе. Кремер сунул башмаки под скамью. К нему подошел Вундерлих.
– Не знаю, верно ли это, Вальтер, но говорят, что завтра начнется эвакуация.
Кремер вопросительно посмотрел на Вундерлиха, тот неопределенно пожал плечами. Никто из заключенных, стоявших вокруг, не произнес ни слова. То, что они чувствовали, выразилось в их молчании. Да и откуда им было взять слова, чтобы говорить о непостижимом? Не мысль об эвакуации заставила людей умолкнуть, а тот почти не умещавшийся в сознании факт, что решающие события придвинулись к ним вплотную. Сколько тысяч дней и ночей должны были кануть в пустоту лагерного прозябания ради того, чтобы одна-единственная ночь внезапно преградила этот поток, уходивший в ничто. У людей не хватало воображения, чтобы представить себе эту перемену, а потому не хватало и слов в их языке. Даже Кремер не находил слова, достаточно всеобъемлющего, чтобы выразить то, что они чувствовали в эти минуты.
– Когда-нибудь должно же было это прийти, – только и сказал он, снимая куртку. И, не зная, что добавить, промолвил: – Давайте-ка спать, это лучше всего…
Долго еще в эту ночь беспокойно ворочался Бохов. Свершилось! Внизу, под полом, находился Рунки, а во многих тайниках лагеря – остальные. Свершилось то, чего нельзя было отменить или повернуть вспять. Его, Бохова, устами высказано решение восстать, и решение это не отменишь, каковы бы ни были последствия!.. Он закрыл глаза, но сон не шел. Бохов погрузился в раздумье. «Мне страшно? Я дрожу? В чем дело? Разве не соединились воедино руки товарищей? Разве моя воля не стала волей всех? Всех! Всех пятидесяти тысяч человек, а не только нескольких членов ИЛКа! Но хватит ли их немногих рук, чтобы распределить бремя ответственности между всеми? А может быть, тысячи пальцев будут указывать на меня: ты несешь это бремя! Ты один! Из твоих уст раздалось это слово. Ты виноват!..» Мысли Бохова смешались, но он привел их в порядок. Он высказал лишь то, что для всех… для всех было неизбежной необходимостью, успокаивал себя Бохов, тщетно пытаясь заснуть. А ночь не хотела уходить. Она навалилась ему на грудь, черная и немая.
Наступило 4 апреля 1945 года, среда. Забрезжило утро. Дверь блока номер три отворилась. Из нее вышел Кремер. Воздух был сырой и холодный. Моросил дождь. Раннее утро с трудом вырывалось из черноты ночи. Маячили сторожевые вышки. Красные лампочки на проволоке чуть светились, похожие на чьи-то выслеживающие глаза. Широкий и безлюдный, раскинулся аппельплац. Белело здание у ворот. Деревья уцелевшего леса вокруг лагеря, черные и окоченелые, вонзались верхушками в сумрак между ночью и утром. Кремер, зябко подняв воротник пальто, вынул из кармана сигнальный свисток. Итак, подумал он, да начнется этот день.
Пронзительный свист побудки вспугнул тишину. Кремер тяжело шагал по лагерю. Для работников кухни, которые начинали день раньше других заключенных, свисток был сигналом, что пора готовить бачки для кофе. Блоки уже ожили. Заключенные убирали постели. В умывальнях обнаженные по пояс люди теснились вокруг водопроводных «грибов». Дневальные выкрикивали: «Разносчики кофе, выходи!» На дорогах между бараками появились люди. Застучали деревянные башмаки. Отряды разносчиков кофе со всех сторон тянулись к кухне, выстраивались здесь в обычном порядке. Капо кухни и его помощники вызывали блок за блоком. Дребезжали бачки. Все шумело, жило, двигалось, подчиняясь автоматизму, выработанному за долгие годы. Все это повторялось изо дня в день.
Но сегодня утренний шум был каким-то необычным. Заключенные разговаривали, понизив голос. Многие старосты блоков за ночь исчезли, и блоковый писарь или один из дневальных брал на себя обязанности отсутствующего, будто это само собой разумелось. Никто из заключенных не задавал вопросов. Все они знали, что произошло ночью, и, словно по уговору, не замечали нарушений привычного порядка. Лишь изредка кто-нибудь вскользь замечал: «Любопытно, как это сегодня сойдет!..» Среди участников групп Сопротивления по отдельным блокам – каждая группа вместе с руководителем насчитывала всего лишь пять членов – общая тайна была окутана еще более глубоким молчанием, чем обычно. Готовность – два!
Помимо военного обучения важнейшая задача участников подпольной организации состояла в том, чтобы пробудить в заключенных дух товарищества. Это не всегда давалось легко. Среди пестрого состава лагеря встречались люди трусливые или же эгоистичные, которые думали только о собственной выгоде. Такие не желали «ни во что впутываться», держались особняком, да и с ними
