Голые среди волков - Бруно Апиц
Богорский слушал молча – пусть Бохов отведет душу.
– Все связано с ребенком, Леонид, с ребенком! – продолжал Бохов. – Пока его не нашли, и Гефель будет стойким, и Кропинский, и те десять. Но если найдут?.. Сам знаешь, что тогда будет. Это старая истина! Мысль о ребенке придавала сил Гефелю. Стоит им показать ребенка Гефелю: «Вот он, а теперь выкладывай!» – у Гефеля лопнут нервы, поверь мне… И что тогда? Что? – Бохов сжал руками виски. – Многие, слишком многие знают о ребенке. Вот в чем опасность! Но тут уж ничего не изменить, – устало произнес он. – Мы встряли в это дело и останавливаться нельзя… – Бохов застегнул пальто и уже деловым тоном добавил: – Сегодня вечером созову ИЛК. – Он собрался уходить, но задержался и сказал с горечью: – Даже встречаться стало опасно. Но мы больше не можем оглядываться.
Они молча пожали друг другу руки.
Оставшись один, Богорский еще долго ломал себе голову в поисках выхода. Слишком многие знали о ребенке. Это создавало серьезную опасность! Цепочка тех, кто так или иначе соприкасался с ребенком, дотянулась уже до Цидковского. Эту цепочку следовало оборвать. Нужно было защитить товарищей от них самих. «Оборвать цепочку, – думал Богорский, – но как?»
Прошло более часа после ухода Пиппига, Розе по-прежнему сидел, согнувшись, на табурете. Еще немного, и настанет его черед.
– Розе, на допрос!
Розе обуял дикий страх. Он представил себе, как стоит лицом к лицу с гестаповцем.
«Господин комиссар, ведь я самый безобидный человек. Я выполнял свою работу, и больше ничего», – шептал Розе.
Ему захотелось, чтобы воображаемый комиссар спросил:
«Давно ли вы в лагере?»
«Восемь лет, господин комиссар».
«Восемь лет! Как вы только выдержали?»
«Тяжелое было время, – с увлечением рассказывал Розе. – Вы знаете, господин комиссар, восемь лет назад лагерь еще не был таким, как сейчас. Когда я в полицейской тюрьме впервые услышал название Бухенвальд, мне это показалось смешным. Бухенвальд[9]… Это звучало так… Не знаю, почему, но я подумал тогда, что попаду в живописный, опрятный лагерь, симпатичные люди займутся моим перевоспитанием, и месяца через три-четыре, глядишь, отправят домой…»
Розе умолк и уставился в пол. Он вспомнил, как восемь лет назад его с партией заключенных привезли на веймарский вокзал. Когда они вышли из вагона, последнего в составе, их принял эсэсовский конвой. В памяти всплыли отдельные картины… Люди, стоявшие поодаль на перроне, смотрели на арестантов. Смотрели молча и враждебно. Так же враждебно и безмолвно держались эсэсовцы. Незнакомая серо-зеленая форма. Каска, карабин и череп на черном поле. Конвоиры – молодые парни, не старше восемнадцати лет, но в них было что-то зловещее, опасное.
Заключенных посадили на грузовик с брезентовым верхом. На скамьях у кабины и у заднего борта уселись эсэсовцы, поставив карабины меж колен. Начальник конвоя перемахнул в кузов через поднятый борт и сурово предупредил: «Разговаривать запрещается. Кто станет болтать, получит в рыло. При попытке к бегству – стреляем без предупреждения. Поехали!»
Дорога шла в гору. Но вот машина остановилась, и молчаливые конвоиры вдруг превратились в дикую, ревущую орду. С грохотом упал задний борт, эсэсовцы вскочили со скамеек, прикладами столкнули заключенных на землю и загнали их в какой-то зеленый барак.
Розе вновь увидел перед собой длинный полутемный коридор с множеством дверей. Эсэсовцы бегали взад и вперед, гулко разносился грохот их сапог. Заключенные стали в ряд лицом к стене, сплетя руки на затылке. За их спинами бесновались эсэсовцы. То и дело раздавались окрики: «Чего столпились? Стоять прямо, сволочи!» И тут же пинок в спину, кулаком по затылку, лбом о стену…
Картины расплылись… Розе сидел на табурете, в голове была пустота. Мало-помалу опять нахлынули воспоминания, яркие и живые, словно все было вчера…
Лишь вечером заключенных вывели из политического отдела и погнали в лагерь. Розе видел себя среди толпы, шагавшей по размякшей глинистой дороге навстречу неизвестности. За ними топал шарфюрер. Показались деревянные сторожевые вышки, похожие на охотничьи. От вышки к вышке шел частокол из неошкуренных бревен, обвитых колючей проволокой, тянувшейся подобно нотным линейкам.
Из будки вышел часовой в каске, в шинели до пят. Шаткая дверь уныло заскрипела на ржавых петлях. За нею открылась голая местность, в кромешном мраке не видно ни души. Лишь кое-где высились деревья, ветви которых, как вскинутые руки, вонзались в моросящую тьму, да торчали беспорядочно расставленные фонарные столбы. В красноватом свете лампочек, отбрасывавших на землю круги, поблескивал сочившийся влагой туман. Лоснилась жидкая грязь. Там и сям – черные пни, дощатые бараки… Все казалось оцепенелым, мертвым… «Бегом, сволочь!»
Подтянув штаны, они бежали по щиколотку в грязи. Спотыкались о камни, соскальзывали в ямы, беспомощно размахивая руками…
«Живее, черт бы вас драл!»
«Вот как это выглядело тогда, господин комиссар!.. А представляете себе, как мы первое время жили? Воды для мытья не было, ее едва хватало для кухни. Наши лохмотья никогда не просыхали. Такими же мокрыми, какими снимали их вечером, мы снова натягивали их утром… Едва отогревшись, опять вылезали на холод, господин комиссар… Все страдали поносом. За бараками находились вонючие нужники – ямы с переброшенной поверх доской. Бумага? Куда там… Нам было все равно… А хватало ли нам еды? Знаете ли вы об этом, господин комиссар? Я должен описать вам все подробно, а то вы не поймете…»
Вместо того чтобы «описывать», Розе снова погрузился в воспоминания.
В четыре часа утра раздавался пронзительный свисток старосты блока. Дневальные орали:
«Подъем!»
За окнами еще чернела ночь. В мутном свете дуговых фонарей грязь блестела, как озеро, и вязким тестом текла по дорогам между бараками. Призрачно клубился моросящий туман.
Кончалась ночь, а с ней и сон. На дворе чуть брезжил свет. Холодна, как лед, заскорузлая одежда, тверды, как кость, башмаки. Похлебав кофейного отвара, они шли в сырость, на холод! Кружка эрзац-кофе нередко была единственной пищей на весь день…
«Да, да, господин комиссар, – простонал Розе, подавленный тяжестью воспоминаний. – Пайку хлеба мы получали вечером и обычно тут же
