Алексей Иванов - Ненастье

— А я не знаю, что мне нужно говорить вам, — сообщил он, и школьники одобрительно засмеялись. — Егор был настоящим солдатом. Когда я учился в школе, я и не думал, что попаду на войну. Нам говорили, что все войны закончились. В общем, пацаны, всегда будьте готовы. Если по‑другому не выходит, надо воевать. Короче, я не диктор, лучше посмотрим на Егора!

Речь у Гайдаржи получилась нескладная, но школьникам понравилась.

Гайдаржи осторожно сдёрнул ткань с мемориальной доски. Чёрно‑белый Егор, механически скопированный с фотки, был в берете, браво сдвинутом набекрень, но какой‑то чересчур уж мордатый. Доску явно сделали по той же технологии, что и ширпотребные надгробные памятники.

— Похож, — удовлетворённо сказал Гайдаржи.

Он наклонился, отдал красное покрывало в руки молодой учительнице и принял от неё пучок гвоздик. К табличке была приделана полочка для цветов.

Бобон в это время незаметно шагнул в сторону и назад — так, чтобы его прикрыл угол школы, — и сунул руку за борт кителя.

Каиржан осторожно пристроил гвоздики на узкую полочку. А потом вся табличка целиком вдруг лопнула ему в лицо огнём и битым камнем. Взрыв заложенной за плиту бомбы размозжил Каиржану голову и отбросил его, как тряпичного. Горячая тугая волна повалила учителей на асфальт, обмахнула школьников, развязывая девичьи банты, и сорвала все надувные шарики.

Городской СИЗО, следственный изолятор, где сидел Серёга Лихолетов, находился на окраине Батуева среди промзон: два трёхэтажных корпуса казённого вида с железными намордниками на окнах. Двор между зданиями огораживали бетонные стены со звёздами и с колючей проволокой поверху.

Сложно сказать, работала ли Серёгина «афганская идея» в целом, но для Серёги она работала. Начальником СИЗО был подполковник Церковников. Его сын погиб в Герате. «Коминтерн» понемногу, но регулярно выплачивал Церковниковым пенсию за сына, дарил подарки ко Дню Победы и дню ВДВ. Церковниковы были благодарны, что товарищи помнят их Костика и жалеют о нём. Когда Лихолетов загремел в СИЗО, подполковник постарался помочь.

Церковников понимал, что командира «Коминтерна» ломают медленной пыткой ожиданием. Именно его, потому что прочих «афганцев» освободили после акции на станции Ненастье. В новые времена (после развала Союза) арестованных мурыжили в изоляторе без приговора годами — это стало привычным, вот и Лихолетова упаковали на неизвестный срок и ждали, пока расколется. Однако начальник СИЗО своей строгостью не стал умножать ту несправедливость государства, которая уже забрала у него сына. Тем более охрана давно скурвилась.

При Церковникове Серёге сиделось терпимо. Подпол определил его в «красную» зону к спокойным «жуликам» и «БС» — бывшим сотрудникам; здесь не лютовали блатные и беспредельщики. В двадцатиместные камеры СИЗО пихали по сорок человек, а в камере Лихолетова находилось всегда не больше нормы заключённых. Жратву, курево, бухло и наркоту на кичман заносили инспектора, и Церковников не препятствовал этому «подогреву».

Заключённому СИЗО разрешалось одно краткосрочное свидание в месяц — разговор длительностью в час. Помещение для свиданий было разделено стеной из оргстекла; заключённый и посетитель разговаривали в отсеках по телефону, а оперативник прослушивал. Подпол сказал Лихолетову, что его не слушают, а письма не читают, но в такую милость Серёга уже не поверил.

Самый неожиданный, странный и даже какой‑то неприятный подарок заключённому Лихолетову сделал Басунов. Виктор вообще умел напрягать Серёгу своими непрошеными услугами.

Первые полтора года у Лихолетова тянулись бесконечные следствия по делам, где Серёга фигурировал то свидетелем, то обвиняемым; с сентября 1994‑го начались суды. Серёгу возили из СИЗО на заседания. Если приходилось ждать, конвой в подвале райсуда разводил заключённых по «стаканам» — маленьким боксам размером с вагонное купе. Бывало, что в такой каморке Серёга торчал часов по восемь, тупо глядя на стены и тусклую лампочку. Но однажды железная дверь «стакана» вдруг тихо приоткрылась, и сержант втолкнул в камеру Танюшу. Это свидание организовал Басунов.

Конвойной частью горотдела милиции командовал капитан Умпель, а его младший брат был «афганцем» и получил квартиру в доме «на Сцепе». До того семьи братьев жили в общей «двушке», изводя друг друга ссорами; когда Умпель‑младший переехал, «двушка» целиком осталась семье Умпеля‑старшего. Капитан был обязан Серёге, и Басунов поймал его на этом.

— Помоги, командир, — Басунов просил с нехорошим нажимом.

— Да я бы помог, земляк, но тут не в бабках вопрос, — уклончиво ответил Умпель. — Я погонами рискую. Такие вещи делают только для своих.

— А разве по Афгану мы не свои? — с угрозой укорил Басунов.

Он умел быть страшным, и Умпель не решился отказать.

Серёгу таскали в суд каждые две недели. Примерно раз в два‑три месяца удавалось всё подгадать, связаться, договориться, и Басунов привозил Таню к Умпелю, а капитан отправлял её к Лихолетову с конвойным сержантом.

Басунов не смог бы объяснить, зачем ему всё это было надо — искать подход к менту, выдёргивать Серёгину подругу, всех соединять. Он понимал, что Лихолетов в своём положении предпочёл бы проститутку, а не Таню, и намеренно привлёк Таню. Вроде бы так он помогал бывшему командиру — а вроде бы и мстил, заставляя жрать, что даёт. Просто Витя Басунов ценил власть. Но он никогда бы не получил того, чего подспудно желал, — такую власть, какой обладал Серёга, и потому добился власти над самим Серёгой.

А Серёгу встречи с Таней раздражали. В первую очередь раздражало то, что он ощущал себя дрессированным кроликом: приказали «трахайся!» — он и трахается. Он подчинялся услугам Басунова лишь потому, что не хотел показать свою зависимость от баб и независимость от Тани. К Тане он остыл.

Серёга не обманывал себя: как человек Таня стала ему безразлична. Кто она? Простая парикмахерша из салона «Элегант». Девушка, каких много, а не девочка, близость с которой была вызовом всему свету. Лилейность Танюши, её русалочья бестелесность уже не насыщали Серёгу. С Таней он теперь ощущал себя впроголодь. Ему нестерпимо хотелось зрелую и спелую бабу. Замученному тюрьмой Серёге не хватало в Танюше жизни; он твёрдо решил, что расстанется с Татьяной, едва только освободится. А то, что освободится он уже скоро, ему сказал майор Щебетовский.

С весны 1995 года Щебетовский начал время от времени являться на допросы к Серёге. Весной 1996‑го, на четвёртый год тюрьмы, Лихолетов вышел, но так и не узнал, какое отношение майор имеет к следственной бригаде. В кабинете следователя Щебетовский присаживался боком на подоконник, как посторонний, курил, слушал и порой вдруг задавал неожиданные вопросы. Его не волновали злодеяния Серёги в роли командира «афганцев», однако очень интересовало устройство «Коминтерна»: структура его предприятий, взаимодействие с властями и другими бизнесами.

— Оно к делу не относится, нахрена вам знать? — хмуро спросил Серёга.

Незаметно для себя он начал обращаться к Щебетовскому на «вы».

— Потому что это любопытно и важно, Сергей Васильевич, — вежливо ответил Щебетовский. — «Коминтерн» успешно действует. Более того, имеет непростые отношения с криминальными группировками города. Я хочу разобраться в экономической подоплёке конфликтов. А вы крайне скрытный. Скажем, я не обнаружил даже учредительных документов вашего детища.

Учредительные документы лежали в папке, которую Серёга отдал Тане на сохранение. Серёга догадывался, что майор врёт. Чтобы разобраться, с кем и как связан «Коминтерн», эти бумаги не требовались. Они были нужны лишь для того, чтобы взять «Коминтерн» под контроль. Серёга сказал:

— Я три года у вас на цепи. Откуда я знаю, где документы?

— Вы скоро выйдете, Сергей Васильевич, — покровительственно сообщил Щебетовский. — Я консультировался, и мне намекнули, что по вашим статьям суд присудит вам срок, который вы уже отсидели, и вас освободят в зале.

— Вот идёт народный суд, — буркнул Серёга. — Гондон на палочке несут.

Майор проигнорировал нелепую мальчишескую издёвку Серёги.

— Мир очень изменился за эти три года. Такая бурная эпоха!.. Вы знаете, что сейчас Ельцина переизбирают? Кампания «Голосуй или проиграешь».

— Я не проиграю, — угрюмо пообещал Серёга.

Затемнённые очки Щебетовского напоминали глазницы черепа.

— Вы уже почти проиграли. Вы теперь почти никто. Извините, но сейчас не модно бороться за социальную справедливость. И вы не имеете никакого значения. Жизнь ушла вперёд, а вы использованы и выброшены на обочину.

Щебетовскому было приятно говорить Лихолетову горькие истины. Но Серёга всё равно не собирался примиряться, даже если майор прав. Он вырвется — и наверстает упущенное. Ему хватит силы и злобы. В тюрьме он очерствел: его чувства и мысли стали одномерные и прямолинейные.