Алексей Иванов - Ненастье

Шамс выложил на стол перед Германом руки. От указательных пальцев на обеих руках осталось лишь по обрубку — по одной фаланге.

— Сердар Иззатулла приказал отсечь в наказание за то, что я служил кяфирам, — пояснил он. — В Мохманде отняли штыком, без наркоза. А я был согласен, потому что без пальцев не пошлют стрелять по своим.

— Давай выпьем, — глухо предложил Герман, отводя взгляд.

— Мне нельзя. Я мусульманин.

Подкатила официантка, и Шамс спрятал руки.

— Спасибо, я ничего не буду заказывать, — сказал он. — Рамадан.

— Ты теперь веришь в бога?

— Не знаю, есть он или нет его, но почему‑то я остался жив.

— Ты остался жив, Рамиль, потому что Серёга тогда начал стрелять.

— Потому я здесь, Немец. Я этого никогда не забуду. Может, я никогда и не нашёл бы ни тебя, ни Сергея, неблагодарный я пёс, но я не забуду.

Герман вспоминал ту ночь у Хинджа. Не было тогда ни подвига, ни какого‑то самопожертвования, ни воинского братства… Так, раздолбайство, пьянство, досада, подстава, страх… Или реально всё‑таки что‑то было?

— Я об этом двадцать лет помню, — сказал Шамс. — Приезжай ко мне в Кералу, Немец. За мой счёт. Знаю, мы не друзья, но приезжай. Люди должны жить там, а не в Батуеве, не в Афганистане. Посмотрим на океан, Немец, поговорим. Я тебе всё оплачу. Это не… — Шамс подыскивал забытое слово. — Это не для превосходства. Я просто вижу, что ты не нажил капитала…

Герман понимающе усмехнулся. В Афгане он был шофёром. Прошло двадцать два года. В Батуеве на Шпальном рынке он до сих пор шофёр.

— А ты что, Рамиль, разбогател?

— Скажем так, я стал членом очень состоятельной семьи Шривастава. У нас в Падхбатти два отеля на первой линии и гестхаусы. И ещё плантации и фабрики копры. В делах я хозяин. Меня в семье зовут Гириджпрасад — дар Дурги, богини праведной войны в горах. А Зуфар — мусульманское имя, дали в Мохманде, когда я принял ислам. Запиши мой международный телефон.

Герман записал. Он не рассчитывал, что за оставшуюся жизнь хоть раз позвонит Шамсу, Гириджпрасаду Шриваставу, но уже через месяц начал думать об Индии, словно когда‑то в детстве побывал там, а теперь пытался вспомнить. Той осенью он узнал, что ему нужно продавать дачу в Ненастье, и вдруг в сознании всё сложилось как бы само собой: значит, теперь он сможет собраться с силами на прорыв, чтобы отступить в рай.

И вот, будто перенесённый сюда волшебством, он ехал по Индии в такси — из города Тривандрум в город Винараямпур, по буйному побережью Аравийского моря вдоль гряды Западных Гат. Аравинд и усатый водитель галдели, обсуждая между собой какой‑то вопрос так свободно, словно были знакомы двести лет, а Герман молча, в странном полуобморочном восторге смотрел из открытого окошка тарахтящего «амбассадора».

Неширокое асфальтовое шоссе тянулось сквозь джунгли — сплошную массу зелени: это была бесконечная оранжерея, поломанный и перепутанный такелаж, нереальные кущи проросших друг сквозь друга деревьев и кустов, охапки и ворохи листвы, не имеющие опоры. Какие‑то лапчатые сети оплели собой многострунные баньяны в дыму жасмина; франжипани и бугенвиллеи; узловатые локти сандала и тика; размашистые прочерки пальм. Всё пенилось цветами, отовсюду свисали какие‑то верёвки, колыхались пышные веера; всё было прошито солнцем, блестело жёсткое оперенье, перебегали тени; муссон бесстыже задирал дырявые подолы каких‑то юбок. Рассматривать джунгли Герману было так же волнующе и неловко, как подглядывать в женской бане.

По одну сторону дороги Герман видел отдалённые шерстяные хребты, нежно окутанные влажной синеватой мглой, а по другую сторону шоссе в просветах яростно сверкал и блистал океан, будто оркестр с литаврами. Распахивались какие‑то долины с лагунами, по которым тихо плыли длинные лодки с приподнятыми носами; на их палубах стояли хибары, крытые сеном. Деревушки, напоминающие стога на покосах, не казались скопищами лачуг — просто здесь не нужны были толстые стены и прочные кровли.

«Амбассадор» внезапно притормозил на обочине. Черноусый водитель что‑то проорал, выскочил из машины и, махая руками, помчался по тропке прочь от дороги — вниз, к очередной деревушке. Аравинд ринулся за ним. Герман вышел на асфальт и застыл, слушая, как звучит пространство: лопочут джунгли, верещат птицы, дышит прибой вдали. Было очень жарко, но как‑то по‑доброму, без остервенения. И запахи, запахи — так благоухало у Танюши в салоне, хотя сравнение с батуевской парикмахерской «Элегант» было дурацким, нелепым: джунгли дышали густо, медвяно, свежо.

На бетонном блоке, ограждающем шоссе, Герман увидел ящерку — голубого геккончика. Герман присел на корточки. Геккончик, подёргивая горлышком, смотрел на человека с укоризной, — не загораживай мне солнце, отойди на шаг, места, что ли, мало? Конечно, бог есть, понял Герман.

Черноусый таксист и Аравинд возвращались в окружении целой толпы из женщин, мужчин и детей, и все они белозубо хохотали и издалека что‑то приветственно кричали Герману. Потом толпа, галдя, окружила Германа. Его рассматривали, трогали за руки и плечи, теребили одежду; ему улыбались и заглядывали в глаза. Герман растерялся и даже ошалел, когда кто‑то достал дешёвый фотоаппарат, и Аравинд, таксист, а потом и все индийцы принялись фотографироваться с белым гостем. Таксист и Аравинд фотографировались и отдельно от Германа — герои, которые привезли в деревню такое чудо.

На дороге остановился автобус с разрисованной мордой, пассажиры высыпали на шоссе и вскоре тоже фотографировались с Германом и всеми прочими. Герман неумело смеялся — невозможно было поверить, что так бывает. Он не знал ни слова, но всё было понятно. Он никогда не видел этих смуглых людей, но это не мешало им всем почему‑то радоваться встрече.

А потом «амбассадор» поехал дальше — в Винараямпур, в Падхбатти, — а Герман всё не мог справиться с собой, не мог перевести дыхание и улыбался.

Отели, принадлежащие клану Шривастава, назывались «Малабар Уайт Бич». Одно трёхэтажное здание было старинным, в колониальном стиле, с высоким двойным фасадом и арочными галереями; углы его были оббиты, а щели между камней позеленели; черепичные кровли казались раскалёнными. Второе здание было построено лет сорок назад: плоские бетонные секции с наружными лестницами, с лёгкими деревянными решётками и бамбуковыми зонтиками на крыше. За пальмовой рощей сгрудись гестхаусы — десяток маленьких вилл за каменными оградами. И перед отелем — широкая светлая полоса огромного пляжа. В каком‑то безостановочном тригонометрическом усилии Индийский океан гнал по краю синевы пенную синусоиду прибоя.

Черноусый таксист рысью занёс на второй этаж нового здания чемодан Германа — Герман ощутил себя рабовладельцем. Аравинд повертелся по холлам, исчез, а потом снова материализовался с красивой и немного полной европейской женщиной в полосатой юбке, просторной футболке и кепи.

— Ай доунт спик рашен! — пояснял он, тараща глаза. — Бат ши спикс!

— Здесь в отеле я одна говорю по‑русски, — сказала женщина. — Меня попросили объяснить, что господин Зуфар вынужден был срочно уехать. Он вернётся завтра. А вы живите здесь как его лучший друг и брат.

— Спасибо вам, — Герман смутился. — Только я тут не ориентируюсь…

— Ну, пойдёмте, провожу, — чуть снисходительно согласилась женщина.

Она привела Германа в просторный двухкомнатный номер с жалюзи на окнах и с большим вентилятором под потолком. Вдоль стен стояли кадки с огромными растениями. Мебель выглядела хлипкой — кровать на железных ножках, невысокие столики, бамбуковые этажерки, фанерные шкафчики.

— А этот Аравинд, он кто? — спросил Герман у своей провожатой.

— Менеджер. Не думала, что у господина Зуфара есть русские друзья.

— Потому что он сам русский. Вернее, татарин.

Герман спохватился, что сболтнул лишнее.

— Не волнуйтесь, тут некому продать вашу страшную тайну. Я Даша.

Женщина, улыбаясь, как‑то игриво протянула руку. Кепи она носила, надвинув на глаза, и потому смотрела как бы свысока. Герман не понял: он должен поцеловать Даше руку или просто пожать? Он неловко пожал.

— Я не знаю, что надо делать, как мне себя вести, как у вас тут вообще всё устроено, — виновато произнёс он. — Я и за границей‑то никогда не был, только в Афганистане. Но там нам всем прививали дурные манеры.

Даша негромко засмеялась.

— Какая‑то остаточная воспитанность у вас, видимо, всё же сохранилась.

— Понадеюсь, что её хватит. Меня зовут Герман.

— Очень приятно. Значит, мы соотечественники… Я с Москвы. А вы?

— Я из Батуева.

Даша приподняла кепи за козырёк, весело глядя на Германа.

— Как тесен мир в деревне Падхбатти, — сказала она.

Если бы Шамс знал, что будет дальше, то предпочёл бы погибнуть. Но он не знал и потому той ночью поднял руки и стал выкрикивать калему: