Белая мгла - Абдулла Мурадов
И ушел.
Вскоре я тоже ушел. В вечернюю школу. Только какая учеба полезет в голову, если она забита невесть чем. Я сидел за партой, думал о тебе, мой брат Аннам. Да, представь себе. Голову сверлило неотступно: "Не случилось ли чего с Аннамом? Иначе куда бы Нурли так торопиться?" Я отгонял от себя эту мысль. А она все кружилась и кружилась надо мной, как назойливая муха. Я делал вид, будто записываю в тетрадь, что говорит учитель, а рука выводила: "Аннам… Мой старший брат…"
Парни на переменах выходили из класса. Собирались в коридоре, открыв форточку, курили, о чем-то разговаривали, смеялись. А я просидел все четыре часа на месте, рисовал чертиков.
Поверь, мне стоило огромного труда дождаться конца уроков и не сбежать.
В комнате тускло светила привернутая керосиновая лампа. Мама уже легла. Привыкший к тому, что мама всегда ложилась позже нас всех, — когда мы засыпали, она поправляла подушки у нас под головами, подтыкала одеяла, чтобы не дуло, потом мыла посуду, колола ножом щепки на утро для растопки, — я удивился, не встретив ее на пороге. Но мама не спала. Она приподняла голову с подушки и сказала:
— Пришел, сынок?
Откинув одеяло, вывернула фитиль лампы, ярко осветив комнату, и придвинула ко мне стоявший у изголовья чайник, накрытый стеганым чехлом. Я развернул дастархан. Но разве мог я проглотить хоть кусочек хлеба?
— Мама, что все-таки произошло? — спросил я и отодвинул пиалу с чаем.
А она, видимо желая отсрочить неприятный разговор, сказала, спохватившись:
— Ой, сыночек, я стала забывчивой! В казане есть шурпа, еще горячая. Налей себе сам и поешь. Я себя что-то неважно чувствую сегодня. Все тело ломит.
— Не хочу я ничего есть. Скажи лучше, куда уехал Нурли? Я вам чужой разве, что от меня скрываете?
Она посидела молча, задумавшись. Потом пошарила рукой у себя под подушкой и вместо ответа подала мне какую-то бумажку, сказав:
— Ах, этот Аннам доставляет нам столько хлопот!..
Письмо ото оказалось не твоим ответом, брат, которого я ждал от тебя уже много дней. Оно было написано совсем незнакомым почерком. Прочитав до конца, я понял, отчего у Нурли сегодня дрожали руки, а мама слегла в постель.
Писал Сахетли, которого мы вместе с тобой проводили в Ашхабад: "Уважаемый Нурли! Я долго думал, правильно ли поступлю, если напишу вам об этом. Я понимаю, что мое письмо принесет с собой в вашу семью много беспокойства, но боюсь, если вы ничего не будете знать, Аннам пропадет за здорово живешь. А он наш односельчанин и наш товарищ, а вам — родной брат. Поэтому с болью в сердце решил написать вам. Жалею только, что не сделал этого раньше. Думал, после практики, может, он перестанет знаться со своими дружками. Поэтому мы с Арсланом ничего не сказали вам, когда были на практике в нашем селении. А сейчас Аннам все начал сызнова. Ничего не сказав, исчезает из общежития, и мы его не видим неделю, а то и две. А ведь беспокоимся — всякое может случиться. Придя, начинает бахвалиться кутежами, веселыми компаниями, в которых якобы бывает, и попрекает нас, что мы не умеем жить. Мы пытались говорить с ним серьезно, он и слушать не хочет.
Вот уже месяц, как Аннама отчислили из института. Иногда он заходит к нам переночевать. А где живет, не говорит. По-моему, он нигде не работает. А недавно Арслан узнал, что нескольких типов, которых Аннам представил нам как своих друзей, когда они приходили в общежитие, судили. Поэтому мы еще больше встревожились за судьбу вашего брата. Если сможете, приезжайте. Вместе что-нибудь сделаем, чтобы ему помочь.
Передавайте от нашего имени большой привет всем односельчанам.
Уважающий вас С а х е т л и".
Ясно теперь, почему Нурли так спешил. Он представил тебя на краю бездонной пропасти и боялся не успеть протянуть руку. Я был спокоен теперь — Нурли тебя разыщет. Он бы нашел тебя, если бы даже твой город стал стогом сена, а ты бы превратился в иголку. Ведь Нурли был для нас и старшим братом и отцом.
Я вернул письмо маме и уверенно сказал:
— Не волнуйся. Раз Нурли поехал, значит все обойдется благополучно.
РАЗДУМЬЯ ДЕСЯТОЙ НОЧИ
Когда ты следом за Нурли, внесшим чемоданы, вошел в наш дом, я не сразу тебя узнал, мой брат. Разве можно так измениться всего за несколько месяцев? Я прежде никогда тебя не видел небритым, и сейчас мне показалось, что твое лицо выпачкано дегтем. От твоей былой подтянутости и аккуратности, подмечаемых сразу же девчонками нашего селения, и следа не осталось. Ты ссутулился, пиджак свисал с тебя, как с вешалки, глаза ввалились и напоминали подгнившие вмятины на дыне. Ты обнял мать, потерся подбородком о ее голову, повязанную белым платком, потом взъерошил мои волосы, как-то смущенно при этом улыбаясь. По радостному выражению лица Нурли нетрудно было догадаться, что все обошлось хорошо, как я и предполагал. А одежда — пустяки. По одежде о человеке только дураки судят. В дороге у всех костюмы мнутся. И бороды у всех отрастают. А вот те, у кого совсем не растет борода, считаются даже нехорошими людьми…
Но прошел день. Потом второй. И третий… А ты сидел дома и не показывался на улицу, словно не желал никого видеть. Или думал, что соседи уже знают все про тебя и стыдился их. Это все мои предположения. А ты помалкивал и валялся весь день на ковре прямо в одежде, надвинув на глаза кепку. Курил сигареты, выпуская колечками дым. Лежал, будто тебя ничто не интересовало: ни новости в селении, ни мои работа и учеба, ни мамино здоровье. Видя твое состояние, я даже не делал попыток заговорить с тобой, понимая, что шикнешь на меня, как на кошку, и спешил уйти гулять на улицу.
К тебе иногда заходили парни. Твои бывшие друзья. С ними тоже ты был холоден и неразговорчив. Больше всего, я заметил, ты ненавидел вопросы. Отвечал на них односложно, начиная постепенно раздражаться. И ребята стали проходить мимо нашей калитки, не сворачивая к нам.
Мне очень хотелось узнать, что ты таишь у себя на душе, какие мысли переполняют твою голову. Но не осмеливался просить об откровенности. Ты всегда становился резок, когда тебе чем-то докучали. А сейчас вот никак не могу себе простить тогдашнюю свою несмелость. Следовало растормошить тебя, заставить говорить обо всем, ничего не тая, излить горечь, прикипевшую к
