Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
В этот раз Доня вошла в свою избу без обычного хмурого чувства хозяйской ответственности, каждой точкой тела ощущая свое освобождение, и обжитого гнезда ей совсем не было жаль.
Наутро, в тот день, когда пропал из риги Зызы Цыган, на крыльцо Борзых недружно вошли Павел с матерью, оставив сзади себя подсматривающим дворичанам неистощимый повод для сплетен, догадок и пересудов.
Запой получился веселый, и от немноголюдности говор за столом полнел дружелюбием. Хлопоча с, самоваром, Доня успела послать Ваську за Лисой и после оценила разумность этого шага. Лиса, тронутая вниманием, цвела речистым говором, взглядывала на Доню теплыми, ласкающими глазами.
Доня сидела рядом с матерью Павла — сутуловатой рябой старухой, беззубо мусолившей жирные куски баранины. Все трогало Доню в этой старухе — и немудрый, слежавшийся наряд, видимо береженый на смерть, и жилистые, изработавшиеся руки, и голос, слегка ворчливый, в котором сказывалась вся горечь ее жизни, не ведомая никому.
Павел отказался от самогонки и, избегая глядеть на Доню, все время говорил с Лисой. Та, закрасневшаяся от стаканчика, говорила, напирая на отдельные слова:
— Это ты, Ильич, хорошо удумал. С Авдотьей тебе новая жизнь откроется. Только ты сам держись, держись, сокол, а то она тебе такую та́кцию покажет, что после стошнит. Правильная баба! Я истинно скажу! Ее этот омут сковеркал. Ведь это омут живой! Ее долю понять надо. А что народ болтает…
Павел пресекал погружение в подробности:
— Нам на болтанье глядеть нечего. Про меня тоже болтают, раз была причина.
— И золотое слово сказал, соколик, правда-истина! — Лиса крутила охмелевшей головой. — Не бойся того, про кого речи плетут, а того остерегайся, кто по-тихому плут. Истинно! Авдотьюшка! Да с чего это ты меня-то покликала? Аль у тебя родни нету, касатка?
Доня ластилась к столу пышной грудью, смеялась певуче и длинно:
— Родня мне шею переела. Ну их! А ты мне люба правдой своей, тетушка Пелагея.
— Правдой? — Лиса хлопнула по столу ладонью и возвысила голос: — Правда мне милее родимой матушки! Наша правда слезьми растет, Донюшка. А за то тебе спасибо.
Когда гости ушли, Лиса обняла Доню и охмелело склонилась к ней на плечо.
— Смеюсь я, касатка, людей потешаю, а никто не знает, что вот тут делается. — Она постучала кулаком по груди, и в голосе ее звякнула слеза. — Сын родной, и тот поперек становится. А? Донюшка! Я ли не тянула жилы, я ли не гандобила им домишка? Ведь кровью своей каждый гвоздь залила, а теперь мать нехороша стала. Бедность его терзает, от людей совесть. А мне бедность не укор…
Слушать ее было тяжело. Доня глянула в побледневшее лицо Лисы и, разгоняя ее грусть, сказала весело:
— Теперь я скоро с тобой одну песню запою. Хватит, побыла богатой, надо и бедность спознать.
— Неужели из дома уйдешь?
— И думы нет остаться.
— К Пашке, в его мазанку?
— Там дух легче.
— А это все Ваське?
— Ему. А кому же?
— Пойдешь к мужу вольной пташкой?
— Всю жизнь о том думала.
— Вот это, Донюшка, сладко! — Лиса с силой положила ей на плечо руку. — Сладко жить с мужем, когда делить нечего. Уж я ли не знаю?
В сенях Лиса неожиданно поцеловала Доню и построжевшим на свежем воздухе голосом сказала:
— Живая душа у тебя, Донюшка. Не съели тебя эти идолы брюхатые, не сманили золотом. Счастье тебя постигнет за это большое. А я для тебя сундук без запора, приходи в любой час, отказу не будет.
К вечеру Дворики уже знали, что свадьба Дони с Павлом назначена на покров и что Доня навсегда бросает Ваську в дедовском дому. Последнее обсуждалось наиболее настойчиво, и общее решение было не в пользу Дони.
Через неделю в доме Дони появилась Аринка. После разгрома монастыря она приютилась в ближнем селе и питалась, проживая содержимое родительских сундуков. Несколько раз она присылала в Дворики известия о себе «со слезной мольбой взять ее обратно в отцовский дом», но эти посылы оставались без ответа: Корней валил обузу на Доню, взявшую отцовскую часть, а Доня делала вид, что это дело семейное и ее не касается. Теперь же, неожиданно для всех и для нее самой в особенности, Аринка оказалась нужна. Доня сама привезла ее и, отводя ей чуланчик-комнатку, в которой когда-то помещалась Аринка, сказала:
— Это тебе лучше кельи. Живи, сколько влезет. Дом твой и Васькин. Покой его, жени и на ум наставляй. Слушать он тебя будет, а на остальное мне наплевать, я себе жизнь заново буду строить.
Аринка со слезами согласилась, а Васька, за последнее время совсем оторвавшийся от матери, ниже склонил голову.
«Вот и управилась». Доня расправила плечи и, накинув поддевку, ушла к Павлу. Пробравшись задами на поселок, она заглянула со двора в окно. В избе Павла не было. Около стола старуха сеяла муку, тряся обвисшей юбкой. Тогда Доня вышла на улицу и тут только заметила в хвосте света под окном у Шабая лошадь. «Не там ли мой голубь-то?» — мелькнуло в голове, и она, таясь нечаянных встреч, прошла туда.
Тесная изба Шабая была плотно набита людьми, голосами и табачным дымом. Сам Шабай — расстегнутый, потный — сидел за столом над разложенными листами бумаги, а около него, на скамейке — Доня придержала рукой трепыхнувшееся сердце — сидел Петр. Оглянувшись по сторонам, Доня обрела спокойствие и прильнула к окну. Теперь видны были почти все: Лиса, Тарас, Илюнцев и Павел. Облокотившись на стол, Павел глядел на Петра, и по движущимся желвакам на его щеках Доня поняла, что он неспокоен. Говорил Петр. Доня расслышала:
— Если хлеб не повезут, мы их всех пересажаем. Важно следить, чтоб они его на сторону не сплавили. Тут уж дремать нельзя. С комитета за это спросится.
Петр сутулил плечи, и оттого голова у него будто вылезла вперед.
— Их надо бить по карману, — сдавленно сказал Пашка Илюнцев и сверкнул большими, выпирающими из орбит глазами. — Раз попался — корову, два проштрафился — лошадь. Тогда они сразу шелковые станут.
— Так на что же лучше!
Это сказал ее, Донин, Павел, вскинув вверх голову, и Доне радостно подумалось, что Павел сказал лучше всех.
Потом полушепотом говорила что-то Лиса. Петр слушал ее, двигая пухлыми, начисто пробритыми губами, и пук светлых волос, стоявший над возвышенностью лба, оттенял свежую молодость его лица.
Где-то скрипнула дверь. Доня шмыгнула за угол избы. Мимо нее, почти задев ее полой армяка, прошел большой мужик, и Доня по шумному дыханью узнала Илюнцева Пашку.
Когда она опять прильнула к окну, Петр, сверкая
