Чужие подъезды - Дина Ильинична Рубина

— Его убьют в перестрелке, Дуся. Ему плевать, что станет с ребенком.

Я нервно расхохотался и ушел к себе, хлопнув дверью. Походил по комнате, посвистел, глянул на Иркину фотографию за стеклом книжной полки. Я люблю смотреть на эту фотографию, она меня успокаивает. Ирка снята на пляже. Стоит веселая, обмотанная полотенцем, и за нею вздымается облако — белое, клубистое, в полнеба. Где-то сейчас это облако? Унеслось, развеялось, затерялось в чужих краях…

В нашей семье многое подразумевалось. Так, например, подразумевалось, что я Маргарите — братик Саша, хотя на самом деле ей, согласно субординации, следовало звать меня дядей Сашей. Подразумевалось, что моя дурацкая сестра Ирка, Маргаритина мать, живет в Москве со своим вторым мужем Витей. Хотя на самом деле Витя приходился ей первым мужем, а Маргарита была в свое время принесена нам в подоле легкомысленного Иркиного платьица, голубого, в белый горошек. Подразумевалось, что Ирка — мать-одиночка, хотя на самом деле представить Ирку матерью было не под силу даже самому доброжелательному, самому умиленному воображению.

Подразумевалось, что Ирка гордо решила рожать Маргариту, хотя в действительности, благодаря Иркиному сверхъестественному легкомыслию, дело обнаружилось спустя месяцев пять, и на мое нынешнее счастье Маргариту убивать было поздно, и пришлось ее рожать на этот свет. Сейчас я холодею при мысли, что могло быть иначе.

Подразумевалось, что еще до рождения Маргариты Ирка выгнала Толю-рыжего и решила воспитывать ребенка сама, хотя на самом деле Толя-рыжий, детина с наглой мордой, жил в соседнем подъезде и не собирался жениться на Ирке, а значит, и выгонять его было неоткуда. Подразумевалось, что я, как брат и защитник, ходил выяснять отношения с Толей-рыжим и его семьей, потому что больше выяснять было некому — дед лежал в больнице с первым инфарктом, а баба лежала дома с гипертоническим кризом. Подразумевалось, что я выяснил отношения самым исчерпывающим образом. На самом деле состоялась бездарная драка, в которой будущий Маргаритин папа выбил зуб будущему Маргаритиному дяде. По этому поводу я страдаю до сих пор, потому что не могу улыбнуться по-человечески ни одной девушке.

Из роддома Маргариту забирал я. Мне положили на руки легкий белый сверток, я заглянул под накинутый уголок одеяльца и натолкнулся на бессмысленный Маргаритин взгляд.

— Как держите, папаша! Левой снизу возьмите! — сказала мне медсестра. Я забормотал что-то и сунул трешку в карман ее халата. Такое указание передала мне в записке Ирка. Она семенила сзади и счастливо улыбалась.

Мне было семнадцать лет, я нес Маргариту через двор роддома к воротам, и не знал — зачем мне нужен этот сверток и что с ним делать. Привез я Маргариту уже сюда, в новую квартиру, на которую мы срочно и невыгодно обменялись.

Сразу после рождения Маргариты Ирке вздумалось поехать в Москву поступать учиться «куда-нибудь». Поступить она, конечно, никуда не поступила, но за этот короткий период времени успела встретить Витю, студента циркового училища. Витя взял Ирку замуж сразу же, в том же голубом в белый горошек платьице. Он полюбил ее такую дурацкую, какая она есть, и сделал из Ирки цирковую артистку. Теперь она ассистирует Вите, у них даже отдельный номер, «свой», как гордо рассказывала Ирка по телефону. Кажется, номер заключается в следующем: Ирка держит в зубах сигарету, а Витя гасит эту сигарету ударом хлыста. Или каната. Я не очень понял бестолковое Иркино объяснение, но, собственно, мне-то что! Худсовет этот номер принял, значит, и слава богу… Ирка с Витей постоянно разъезжают, у них гастроли и бурная цирковая жизнь, а Маргарита тихо растет в нашем доме и теперь уже совершенно очевидно, что останется со мною навсегда.

* * *

Я сидел за письменным столом и быстро, одной нервной линией рисовал на дедовской записочке с нужным телефоном ужасные морды. Тут вошла баба, обняла меня за шею и поцеловала в затылок.

— Ба, ну я не могу больше! — взвился я. — Ну чего он чушь порет!

— Саня, ты же знаешь деда, — сказала баба и стала, как в детстве, хлопотать над моим чубом — то убирала его со лба набок, то разглаживала опять, — он переживает за тебя, за Маргаритку… Мы ж и в самом деле не вечные, Саня. Останетесь вы с ней одни.

— Начина-ается! Со святыми упокой.

— Ну не раздражайся, не раздражайся, — она быстро и мягко гладила меня по плечу, — ты взгляни правде в глаза и поймешь, что дед прав. Ну, какой из тебя следователь? Ты такой мягкий, добрый…

— Маленький, — продолжил я, — метр шестьдесят…

— Дело, конечно, не в росте. Да ты, Саня, и сам сбежишь оттуда, не выдержишь.

— Выдержу! — упрямо сказал я и дернул головой, чтобы баба не теребила волосы, хотя мне это было приятно.

Помимо преподавания географии, баба всю жизнь вела классное руководство. К нам до сих пор в самые неподходящие моменты являлись бывшие ученики с букетами цветов. Почему-то они приходили целыми выпусками, человек по пятнадцать, и весело толпились в нашей маленькой квартирке. И надо было их принимать, поить чаем, мыть после них полы. Баба очень тосковала по воспитательной работе.

— Ты должен крепко встать на ноги в материальном смысле, — продолжала она, — а там, в метро, премии, Саня, и тринадцатая зарплата.

— Баба, не обрабатывай меня! — попросил я.

— Прекратятся эти кошмарные дежурства, когда мы с дедом всю ночь не спим и ждем тебя с валидолом в зубах.

— Ну, никто не виноват, что вы — комедийные персонажи. Не налегай на меня, пожалуйста, позвоночник хрустнет.

— Ну, хорошо! — решительно сказала баба. — Зайти-то ты можешь к этому человеку, поговорить?

— Зачем?

— Может, тебе там приглянется…

Я молчал, продолжая рисовать одной линией клыкастые морды.

— Саша! Ради меня!

— Сказал — не пойду, значит, не пойду! — буркнул я. За моей спиной воцарилась пауза, полная оскорбленного достоинства.

— Ладно, Саша, — сказала баба, смиренно вздохнув, — тебе видней. Может, действительно, не стоит… Может, в этой милиции твое призвание. Ладно, не ходи.

— Ну хорошо, пойду, — я просто не вынес ее горя.

— Зачем, Саша, если душа не лежит?

— Сказал — пойду, значит, пойду! — буркнул я.

Баба замерла за моей спиной, еще раз контрольно вздохнула, чтобы я не вздумал забыть о ее горестной озабоченности моей судьбой, потом поцеловала меня в макушку и вышла.

* * *

Секретарша — глазастая, с милым носиком и округлым подбородком — этакая Ярославна, стриженная под пятиклассника, княжила на государстве телефонных аппаратов. Она манипулировала цветными трубками с потрясающей ловкостью и этим напоминала уличного регулировщика с