Фундамент - Алексей Филиппович Талвир

— Ну, если это нужно цеху, я согласна, — ответила Мурзайкина. Она была польщена доверительным отношением начальника цеха, не хотела огорчать его отказом.

— Вот и спасибо. Будем считать, что договорились, — сказал Чалдонов. — Приказ с какого числа издавать?

— С завтрашнего.

На заводском дворе, Анна встретила Аркадия Иштулова.

— Скоро выйдешь на работу?

— Уже две недели, как вкалываю, — шутливо ответил тот.

— Да что ты?

— Ей-ей!

— Где, в каком качестве?

— В качестве мастера, в мехцехе.

— Вот здорово, меня ведь тоже туда направили! — воскликнула девушка. И тут же уточнила: — Вернее, я сама туда попросилась. Слушай, а тебя кто туда рекомендовал?

— Да со мной долго возились и отдел кадров, и главный инженер…

У Анны опустились руки: значит, Сергей Кириллович ко всем одинаково внимателен.

— Ну и как тебе там? — уже без энтузиазма спросила Мурзайкина.

Иштулов обвел пальцем вокруг головы:

— Вспухла!

6

Леонид Васильевич Иревли, подняв рюмку и любуясь ее содержимым, не без зависти произнес:

— В Москве и то не каждый день можно найти такое редкостное вино.

— Это я из Крыма прихватил, — гордо вскинув массивный подбородок, сказал Мурзайкин и тоже залюбовался золотистым напитком. — Люблю смотреть, как искрится мускат. Специально держу для встреч с близкими людьми. Выпьем, друг!

— Да, редкостное… — Иревли долго смаковал вино, потом, как бы с сожалением, поставил на стол пустую рюмку.

— Выдержанное, тридцать седьмого года, виноград собран в селении «Красный камень». Знатоки считают, что вина из винограда сортов тех мест обладают особыми качествами.

— Довоенного происхождения, значит. Как же гитлеровцы не выкачали его? — поинтересовался Иревли.

— Рабочие совхоза спрятали, замуровали, — как-то нехотя уточнил Мурзайкин и поторопился перевести разговор на другую тему. — Видишь, Леонид, как я живу?

— Хорошо, богато живешь, Иван Филиппович, — отозвался Леонид Васильевич. — Рад за тебя. Именно за такую жизнь мы и воевали с тобой.

— Да не о том я, — как от зубной боли поморщился Иван Филиппович. — Я про свою, почти холостяцкую жизнь. Жена все время пропадает на работе, в своем санатории…

— Читал про Угу Атласовну. Она прославила своими делами скромный город Вутлан. Такой женой гордиться надо — безнадежных больных к жизни возвращает!

— Мне важнее, чтобы жена, моя жена, — подчеркнул Мурзайкин, — была при мне, а не при других. Разве это дело — почти всегда питаюсь в заводской столовой…

— У вас же домашняя работница есть, — робко вставил Иревли. — Дочь взрослая…

— На что старуха способна? Ну, полы помыть, окна протереть, разные там тряпки постирать… А готовить? На меня только Уга может угодить. Теперь вот с заводской кухней договорился — персонально мне готовят. А Анна? Она же вся в мать: в работу ушла по макушку. Боюсь, старой девой останется. Кавалер есть — умнейший парень, инженер по технике безопасности, Гриша Альдиаров — так он вынужден больше мне в любви объясняться, чем ей: так редко видятся. Теперь вот еще в комитет комсомола ее избрали. Ночевать только и ходит домой. Видишь, уже девять, а ни жены, ни дочери… Ну, а как твои семейные дела?

— Жена тоже работает, сын уже женился.

— Да, время идет. Я не заметил, как состарился. — Сказав это, Мурзайкин задумался.

Иревли с усмешкой посмотрел на холеного, моложавого, разве чуть излишне располневшего Ивана Филипповича.

— Брось прибедняться. Тебе больше сорока не дашь. Это меня ранение согнуло в бараний рог. Такая досада, чуть не в последний день войны не повезло. Полковник Ягур Ятманов тоже, говорят, погиб перед самой победой.

— Да, во время штурма Кенигсберга. До сих пор не верится, что его нет в живых. Общественность нашего города возбудила ходатайство о присвоении нашему заводу имени Ятманова.

— Правильно! Этот человек стоит того, чтобы о нем помнили потомки.

— Кстати, ты по какой группе пенсию получаешь? — спросил Мурзайкин.

— Все время была вторая. А тут попросил врачей перевести на третью, лучше стал себя чувствовать, а то со второй на работу не берут. Дома так надоело сидеть, передать невозможно. Вот я и подумал, перееду на родину, устроюсь куда-нибудь… Как, земляки меня примут или нет?

— А чего же? Переезжай, если хочешь? — вяло ответил Мурзайкин. И неожиданно предложил: — Еще по одной? Как смотришь на коньячок? А то этот мускат ни то ни се, одно расстройство.

Иревли против коньяка ничего не имел. Мурзайкин вынул из буфета бутылку, на этикетке которой сияли позолотой пять звездочек. Выпили по рюмке, другой…

Леонида Васильевича развезло, он забыл, что находится в гостях у человека, от которого, возможно, зависит его будущее.

— Ну и жук, ты, Иван, — пьяно крутил головой Леонид. — Так скажет, что ничего не поймешь. Нет, ты мне прямо ответь: берешь меня, инвалида войны, на работу или нет?

— Леонид, Леонид, ты чего это на меня наговариваешь? Знаешь же, какой я прямой человек! Как сказал, так и сделал! — оправдывался Мурзайкин. — И своих земляков всегда и во всем поддерживаю. Разве не так? Вспомни фронт. Как я тебя выручил, когда ты привел ко мне танковую колонну? Или уже забыл, неблагодарный?

— Это ты-то прямой? — возмутился Иревли. — Врешь, Иван! Не прямой ты, очень даже не прямой. А про то самое дело, про танковую колонну ты лучше мне не напоминай. Ох, и подвел ты тогда меня. Хваленая твоя полуось через несколько десятков километров лопнула. Ну и зол я был на тебя. Счастье твое, что возвращаться мне было некогда. Не то я из тебя вытряхнул бы потроха. Это я сейчас такой стал изящный. А тогда сила была, что надо. Подлец ты, Мурзайкин! Вот кто ты есть! Устроился как: гравера держал на подарках! Люди гибли, здоровье гробили, а он подарочками душу свою поганую спасал, любовницу содержал.

— Так вот ты какой, Иревли, — ужаснулся Мурзайкин и, налив себе еще рюмку коньяка, выпил. — Спасибо тебе, спасибо, что вовремя раскрылся. А то я по доброте душевной уже стал прикидывать, какое бы местечко потеплее тебе подобрать, чтобы и зарплата была хорошая, и здоровье позволяло… А теперь все, на меня не рассчитывай. Не советую и в наш город перебираться. За такую клевету на заслуженного участника Великой Отечественной войны пощады не жди, не будет!

Леонид Васильевич был смертельно оскорблен:

— По какому это праву ты запрещаешь мне вернуться в свои родные места?! Как ты посмел думать, что я жду от тебя местечка потеплее! Пакостный человек, ты угрожаешь мне расправой