Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий
Помню, часы на стене помещения аптеки показывали ровно полночь. Как бы изнутри стены лились звуки фортепьяно, играли «Около полуночи» Телониуса Монка, и чей-то неслышимый голос под музыку читал, как сейчас помню:
Такая здесь нынче тишь
Так и хочется взять на прикус серебристую мышь
И послушать монка
Монаха а сдельно и наркомана
Вот это и есть вероятно нирвана
А потом музыка заканчивалась под:
Цену смерти спроси у мертвых
Цену жизни у полуживых
Ах, как не хочется к черту
Тому четвертому черту
Даже если тот загнан
В стих
Какие — и чьи — строки так безжалостно исковерканы, изувечены! Но кем? Знаю — не мной. Кем-то. Он-то, этот «кто-то», и закошмарил меня. Испугавшись, я хотел выскочить из кошмарного снодейства (я понимал: это только оно), из арльской аптеки, но был какой-то силой скован по рукам и ногам; и тут появилась еще одна, мужская фигура. Женщина каким-то образом прошла сквозь прилавок и оказалась прямо передо мной. Она протянула руки и сказала:
— Вы напрасно пытаетесь уйти. Вы не уйдете. Сопротивление бесполезно. Вы украли лекарство (при чем тут лекарство? что она говорит?) и пойманы с поличным. Вызывай полицию. — Она обернулась к мужчине.
Он усмехнулся и засвистел в свисток, но никакой полиции и рядом не проходило, в руке же его вместо свистка оказался нож. Они уже не протягивали ко мне с двух сторон руки, а словно бы безболезненно — пока! — охватили меня, полупрозрачные, как медузы, и бескостные, как щупальца осьминога.
— Не вырывайтесь. Воровство будет наказано. Вы умрете.
Я вырывался, но угодил в какую-то яму — и из кошмарного сна угодил в другой.
Не скажу точно, но тех двоих тут, по крайней мере, не было — и поэтому я решил, что попал в явь. Здесь была больничная койка, на которую меня положили, привезя по моему звонку из дома. Почему-то я был совершенно гол, но был не так озабочен тем, почему я здесь, сколько тем, что мне холодно, очень. Очень холодно; между тем вошла сестра и сказала, что меня ждут на конференции как важного докладчика по вопросу, касающемуся женской онкологии. Я нимало тому не удивился: там, где я находился, не удивлялся ничему никто — впрочем, никого там и не было, так что некому было и удивляться, что я голый. Тем не менее какие-то понятия о приличиях выступающих присутствовали и там; надо было найти свою одежду. Я все осмотрел; в шкафчике обнаружил ремень от брюк, но где — сами брюки? Залез под кровать и нашел там пару носков. Но где ботинки? Помню, в носках и ремне прямо на животе я еду в лифте с пятого этажа на второй, где расположен конференц-зал. Тут все окончательно провалилось, я угодил в следующую яму, о которой помню только, что она была, как ванна водой, налита страхом, белесо-мыльным, как вода в ванне. Я выскочил отсюда в носках и ремне из предыдущего сна в сон последующий, где вдруг меня охватили чьи-то руки-щупальца из энного сна; все стало — тому назад? Или тому — вперед? Поди разбери эти дерущиеся друг с другом и вплетающиеся друг в друга по ходу ленты сонного сознания сны; да и — кто разбирать будет, когда я — внутри снов, а чтобы что-то разобрать, надо различить, а чтобы различить, надо быть снаружи того, что различаешь. Впрочем, последняя мысль была слишком четко сформулированной для мысли из сна, где по-прежнему страх, уже не ножа и вообще неизвестно чего, просто Страх господствовал над всякой мыслью; значит, эта залетела в сон во время какого-то меж-сонного кратко-пробуждения. Но и то, что я утверждаю сейчас, эта мысль о мысли примышлена позже: сейчас. Где я обнаружил себя одетым во все больничное — то же, во что я был одет, когда меня привезли, было аккуратно сложено или повешено в шкафу — и лежащим на больничной кровати.
Выяснилось, что от сильнейшей боли в костях мне дали первый раз препарат морфина — МСТ и плюс к тому трамал; с непривычки я проспал более суток и видел все то, что видел, и чего не дай Бог видеть никогда.
В дальнейшем привычный препарат уже не кошмарил меня. Впрочем, и обещанной эйфории я тоже не испытал и пришел к убеждению, что наркотики действуют наркотически, только когда их сбивают с панталыку не профильным, неадресным употреблением; употребленные же по адресу, они только снимают боль и способствуют скорому, хоть и безрадостному засыпанию. Потом, когда меня самого переадресовали, скажем так, из соматической лечебницы (стенокардия, чреватая инфарктом, сильный остеохандроз и сильная анемия, чреватая сосудистой недостаточностью) в психическую, это назначение серьезных анальгетиков, записанное в мою карту, помогло мне получать снотворный заряд сверх того, что назначали мне как психу.
И все же мне не давал покоя сон о конференции, на которую я должен был явиться в носках и ремне; почему-то, почему не знаю, он не дает мне покоя и сегодня.
20
…о новом, свежем, недельной давности вперед, в позавчера — соседушке-парне молодом.
Как выяснилось тогда (или, что то же, выяснится впредь), он был вовсе даже себе континентальный, а не островной и не прибрежный человек: испанец, родившийся в Мадриде, в срединной Кастилии и переехавший с родителями в младшем школьном возрасте в Кельн; я не говорил по-испански, но мой сын в гимназии учил испанский — и слов 50–70 я от него усвоил. Это была серьезная подмога моему немецкому. Само собой, с моей стороны воспоследовало:
— Оэ комо ва?
Он оживился.
— Буэно. И ту?
— Масо менос. Но это, — сказал я на своем безапелляционно безобразном немецком, — практически все, что я знаю по-испански. Es gran lastima, — добавил я, — una lengua muchisima hermosa («очень сожалею, язык такая красивая», — эту исковерканную письменно и устно фразу я помнил дословно и добуквенно из романа любимого Раймонда Чандлера о сыщике Марлоу). Ты по-немецки как?
— Вроде тебя. У тебя что? Морбус Крон?
— Йа.
Тут я решил прихвастнуть и
