Дни убывающего света - Ойген Руге

И слышен только равномерный скрип пенькового троса. И далекий равнодушный шелест моря. Парение. Недвижность эмбриона.

Позже — когда он очнется от своего полусна, когда наберется решимости преодолеть силу притяжения, с настойчивой нежностью вдавливающую его в гамак, когда нальет себе кофе и, на ходу попивая его, слегка кивнет туристам с большими рюкзаками, которые, как и он недавно, замерли безмолвно перед красотой вида с террасы — позже, как и изо дня в день, он сядет на скамейку позади «флигеля Фриды Кало», откуда хорошо видны металлические волны крыш хижин, в которых живут мексиканские служащие «Eva & Tom», и примется читать газету.

Это всё время одна и та же газета. Всё та же, с самолетом, врезающимся в небоскреб. Читает он медленно. Он снова и снова перечитывает статьи до тех пор, пока не начинает понимать их.

Он понимает не всё.

Он понимает, что американский президент сказал, что идет гигантская битва со злом. И что Америка — самый яркий маяк свободы.

Он понимает, что часть латиноамериканского народа всё еще голодает, что часть населения кормится на мусорках.

Он понимает, что вовсю идет внедрение евровалюты в качестве платежного средства и что биржи по всему миру несут катастрофические убытки.

Что он не понимает, так это почему биржи несут катастрофические убытки. Как связана стоимость, например, почтовой акции, с обрушением двух зданий в Америке? Писем будут меньше отправлять?

Что он еще не понимает и не поймет, когда сегодня после обеда прочитает в третий и четвертый раз статью о нищете в Латинской Америке — по меньшей мере то, о чем он прочитает, будет звучать так невероятно, что он засомневается, правильно ли понял — так это то, что на мусорных свалках в латиноамериканских метрополиях возникла новая человеческая раса, которая, предположительно, больше приспособлена к выживанию в условиях мусорных свалок.

После чтения газеты он снова отправится на пляж, сядет на деревянный лежак, рядом с которым воткнут синий пляжный зонт, за прокат которого он заплатил в самый первый день приличную сумму (и который с той поры самозабвенно торчит себе в песке) и станет смотреть на закат.

Закат будет таким же, как обычно. Все закаты на Тихом океане, как он выяснил, похожи друг на друга: величественные, багряные и — он еще не понял успокоительно или беспокойно — равнодушные.

Дорогая Марион. В последнее время я всё чаще думаю о тебе. Иногда по незначительному, а иногда, признаюсь, по необъяснимому поводу. То, что я думаю о тебе при виде заката, еще более-менее понятно. Но вот почему я думаю о тебе, глядя на синий пляжный зонт? Ты же не любишь синий. Почему я думаю о тебе, когда с проводов срывается стая птиц? Почему я думаю о тебе, когда кладу руку на прогретый песок?

Когда солнце безвозвратно скатится в море, он останется единственным посетителем в «Al Mar», будет сидеть за белым пластиковым столиком и есть рыбу. Выпьет бокал белого вина. Будет рассматривать перламутровые отблески на небе, точно такого же цвета как внутренняя поверхность большой светящейся ракушки бабушки Шарлотты.

Удивится, как косо висит лунный серп. И будет (чаще всего безуспешно) искать косо лежащие созвездия.

Когда совершенно стемнеет, он поднимется, не спеша, по ступенькам в «Eva & Tom», где за столом, как обычно, всё еще будет засиживаться привычная компания, болтающая в основном на южнонемецком диалекте. Это всё знакомые Евы, скво, которые каждый год собираются здесь в это время года: седовласый заядлый курильщик в широкой цветастой рубахе; другой — чуть помоложе с лысиной, который спит в одной комнате с заядлым курильщиком; женщина в домотканом платье, у которой не хватает одного зуба; еще один мужчина, которого Александр называет Соломенной Шляпой, потому что тот в любое время суток носит рассыпающуюся соломенную шляпу, под стать его рассыпающейся, когда-то белой льняной одежде; и байкер с множеством серег в ухе.

Байкер (как выяснится позже, менеджер по персоналу крупной немецкой больницы) рассказал Александру, что все они, кроме Лысого, познакомились тут еще в семидесятых, и что Ева и Том застряли здесь, постепенно превратив некогда наркоманский притон в эту небольшую гостиницу, и пока он не узнал от байкера, что Том уже давно умер, Александр принимал за Тома Соломенную Шляпу, так как тот громче всех говорил, и всё время о каком-то ремонте и перестройке, периодически жалуясь на ненадежность и лень мексиканцев.

— Только мертвый мексиканец — хороший мексиканец, — скажет он, когда Александр этим вечером свернет с лестницы на террасу, а мужчина в широкой цветастой рубахе захихикает, как хихикают над шуткой, которую и сам можешь рассказать, потому что не раз ее слышал, а животик его под широкой цветастой рубахой заколышется.

Хуже всего — хуже всего? — по ночам, когда я лежу под москитной сеткой и сквозь хлипкие стенки своей каморки слышу голоса постаревших хиппи, которые сидят на террасе и травят байки. Тогда я думаю о тебе непрерывно. Почему именно в этот момент? Потому что я чувствую себя изгоем? Потому что чувствую, что у меня никого нет? Но у меня всегда, всю мою жизнь было ощущение, что у меня никого нет, что я ни с кем. Хотя всю свою жизнь мне нравилось быть с кем-то, но того целого, частью которого я хотел бы быть, я так и не нашел. Это такая болезнь? Во мне нет какого-то гена? Или это связано с моей историей? С историей моей семьи? Если честно, то меня не тянет туда к столу на террасе, когда я лежу под своей москитной сеткой. И всё же, когда я слышу их смех, мне страшно тоскливо.

Он встряхнет постельное белье, как и велела скво. Вспоминая скорпиона, которого увидел пару дней назад на террасе. Укус здешних скорпионов не смертелен, но зато они огромны, размером с блюдце, и удивительно красивы. Он так был тронут хрупкостью этой твари, что оказался не способен ее раздавить. Это сделала скво, своей шлёпкой. С тех пор ему кажется, что она его презирает.

В этот вечер голоса не умолкнут еще долго. Мужчина в широкой цветастой рубахе будет тихо хихикать, колыхаясь своим животом. Соломенная Шляпа станет рассказывать о ненадежности и лени мексиканцев. В какой-то момент щербатая