Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий
13
Ох, как я боялся МРТ. До Германии боялся колоноскопии. Помню, попался в цепкие руки профессора Давриленко. Лет …цать тому. У нас тогда гастро- и колоноскопию под анестезией еще не делали, во всяком случае, я об этом только слышал. Стоит представить все наоборот: человек — это амбразура, а затыкает ее отверстие мертвый предмет с названьем кратким кол. Отведав многих ректороманоскопий и колоноскопии, знал я, что хуже этого для меня только смерть. Нет, я ничего не говорю, один ректороманолог заявил мне решительно: «Да что вы? Расслабьтесь. У меня и пионеры удовольствие получают!»; насколько же разное у людей представление об удовольствии. Да, врачам виднее. Впрочем, не только врачам, но и пионерам. Своеполая педофилия — это не только чувство, это еще и идея. А когда идея овладевает массами, она становится реальностью. Своеполая любовь — голубь мира, мне-то уж надо бы привыкнуть — последнее время обитаюсь рядом с Кельном, голубой столицей Германии, и в Амстердаме — голубой столице Европы. Голубой голубь мира — и его запускать молодым. Но я немолод и старомоден, и надо из гуманитарных соображений (еще одна идея, противоречиво идущая рука об руку с первой) потерпеть меня таким, как есмь. А таков, каков я есть, я могу только сказать словами еще одного покойного друга: рефрижерастия — это противоестественное влечение к холодильнику своего пола. Вот я, таков, как есмь, и говорю этому колоноскописту: слышал я, что в Германии, в частности, делают это, то есть сажают на резиновый кол, под общим наркозом, и минут 20 этак наслаждаются объективным исследованием, под общим наркозом, так что я вроде ничего и не чувствую, а сладко сплю и только потом сладко, легко просыпаюсь. А он мне: глупости изволите говорить, молодой человек. Ведь ежели мы не будем чувствовать, что вам больно, то и перфорацию можем устроить, то есть дырку в толстой кишке, а тогда, сами понимаете…
Ну, много-премного я могу рассказать о нежно-выворотных чувствах проникновения в прямые и толстые кишки тех троянских времен, когда наркотическим действием боялись перфорировать кишечник тонколодыжным девам, Татьяне Лариной (ну, эта ладно, сама виновата: кто же на подтирку использует «Невский альманах»?), или Ольге Ильинской, или героиням рассказов «Ида», «Чистый подельник» и «Натали». Вы-то хоть понимаете, какая эта боль и неизлечимость — в те-то уж времена? Нет уж, как говаривал Владислав Фелипианович Ходасевич гораздо позднее, не где-нибудь — в Париже, нет уж, те, кто с нами в больницах для бедных не лежал с болезнями такого рода, с теми нам и говорить не о чем.
Вот именно — о чем нам с ними говорить? О чем говорить им с нами? На том земля стоит, что все усаживаются за круглый стол переговоров — и говорят, когда надо слушать, а все говорят, говорят. А слушать никто не хочет. Да и смотреть.
Помню, Рим. Что может быть лучше? И вот повел я их от Пьяцца Навона к Тибру. Напротив нас, через мост по-над Тибром — замок св. Ангела. Поодаль виден купол собора св. Петра. Его золотит начинающийся закат. Прозрачное небо. Середина октября. +23. Я что-то такое транслирую проходящее через меня, а самому говорить-то и не хочется, а хочется молча созерцать. Так и делаю, надеясь, что меня не упрекнут в халтуре. Как-то хорошо на душе; вот и слава Богу. И тут один из наших, от чистого русского православного сердца, поруганного латинянами: «Конечно, они понастроили, а нам — смотри!»
Как говорится, абзац. Кем говорится? Да, друг мой, всеми.
А мы с тобой вдвоем вернемся к толстому кишечнику.
Вот, думаю, была бы у Татьяны Лариной, или Ольги Ильинской, или героини рассказа «Руся», скажем, болезнь Крона или неспецифический язвенный колит (т. н. НЯК) в неизлечимой, но только пролечиваемой форме. Ну, это дело другое; да и то тогда не было элементарного месалазина, что там говорить, даже кортизона… Тогда опять же не завидую я им. В человеке, знаете ли, всего 5 л крови, одна небольшая канистра, так что если его крупно не затормозить, вытечет недели в 2–3. А если затормозить сегодняшними серьезными средствами, то от поэтических героинь Бунина годам к 40 останутся только такие старухи, которые нуждаются в самой настоящей любви: не в «мужской»: мужчина форму любит, пластичность, свивающиеся извивы, но не извивы кишечника; нуждаются они в настоящей любви, то есть любви жертвенной…
А ныне — плати деньги, и перфораций не будет, и толстый кишечник пройдем, как положено, без перфораций, под самым что ни на есть ласковым общим наркозом. В Германии тем более я перестал бояться того, о чем сказали: не бойтесь. Там если скажут — так и будет.
Но МРТ — томографического исследования тонкого кишечника — этого я еще не изведал и потому боялся отведать. В человеке, знаете ли (повторим? или об этом я — еще не?..), около 5 метров кишок, и зачем-то большинство из них тонкие. А подвешены они, большею частию, как колбасы; а зачем? А так было Ему угодно — другого объяснения у меня нет. Разумеется, можно сказать, что это не объяснение, потому что Его нет. Но тогда и вовсе нет никакого объяснения — за неимением субъекта, который требуется описать и объяснить.
Значит, везут меня натощак на роллштуле, куда им надо. И там я сижу, сколько им надо. А надо им ровно час и еще 15 минут. И за эти ровно час и еще 15 минут я должен выпить два литра отвратительно подсоленной воды с еще более отвратительным ее подслащением. Ладно. Пью и вспоминаю, как это я тут оказался.
А надо сказать, знаю я об этом мало. Очень мало. Я, например, слышал позднее, что, как завалился я на левый бочок в обмороке (Ohnmacht) прямо посреди улицы, так и привезли меня в палату: железодефицитная анемия — втрое меньше минимума железа. Гемоглобина, считай, нет вообще. А если б им узнать, что вчера еще я водил экскурсию по Амстердаму, с заходом куда и не надо — не
