Глубокая печаль - Син Кёнсук

– Но разве ничего не изменилось к лучшему с того времени?

Вопрос остался без ответа, наступило молчание. Ынсо села поудобнее, взглянула на поэта, но он лишь поднял голову – это был взгляд в никуда, – скорее, напротив, окружающие вещи, желая посмотреть на него, собрались вокруг.

Продюсер, похоже, тоже был поражен болезненным видом и пустыми глазами поэта и больше не задавал вопросов. Прошло какое-то время. Поэт тихо заговорил:

– Однажды мне пришлось провести в затворничестве какое-то время в гостинице Итэвона. Тогда мне ничего не оставалось делать, как смотреть из окна. Внизу под окном проходили без всякого выражения на лицах растолстевшие американки и американские военные. Мне пришлось наблюдать за этим целых четыре дня.

Молчание.

– Мне кажется, что у меня больше не получится написать таких стихов, как опубликованные в сборнике «Молодой лук». Но если все-таки у меня и получится, то это будет благодаря такому же душевному состоянию, которое я пережил тогда у окна.

Ынсо и Ким вышли из дома поэта во двор. Старушка протянула Ынсо небольшой бумажный пакет:

– Возьмите.

– А что это?

– Чайные кружки… сушеная тыква, редька и листья редьки…

– Ой! Ну зачем же вы?

– Но вы целых три раза сказали, что кружки красивые.

«Я? Три раза?» – Ынсо виновато улыбнулась.

– Когда гости едят что-нибудь вкусное и хотят, чтобы с ними поделились, хвалят это до трех раз. Тогда хозяин не выдерживает и заворачивает ему в дорогу.

Как бы Ынсо ни отговаривала ее, пытаясь убедить, что не стоит этого делать, но преждевременно постаревшая жена поэта все равно вложила ей в руки пакет с высушенными овощами, объясняя это тем, что впервые видела девушку, которая с таким удивлением смотрела на высушенную тыкву и редьку.

Ынсо снова взглянула на белые галоши, маленькие кусочки тыквы и редьки на подносах. Когда она увидела, что ей дала хозяйка, теплая волна благодарности поднялась в душе. Пройдя несколько шагов по переулку, она обернулась – женщина все еще стояла в воротах и смотрела им вслед.

– Обернитесь и попрощайтесь, хозяйка все еще стоит у дверей.

Продюсер послушно обернулся назад и, низко кланяясь, попрощался с ней. Только тогда женщина исчезла из виду.

– Ынсо.

Голос продюсера показался таким вкрадчивым и мягким, что она не ответила, а только посмотрела ему в глаза.

– Вы сильно удивились?

– Чему?

– Сейчас ваше выражение лица стало точно таким же, как у поэта, но, когда мы уходили, оно таким не было.

– Сердце разрывается за него. Что могло его так сразить?

– Разве не видно, что во всем этом виноват ад в душе?

Ынсо улыбнулась.

– Я даже не ожидала, что вы так быстро откажетесь от своей идеи. Когда мы шли сюда, вы были так решительны, были настроены привезти его на телевидение. Как же вы так быстро сдались?

Молчание.

– А?

– Слишком уж болезненное у него лицо.

Теперь и Ким улыбнулся. Он вынул из кармана сигарету, прикурил и выпустил длинную струю дыма, дым растворился в совершенно безоблачном небе. Ынсо посмотрела на пустое небо, как будто приклеенное над традиционными домами, и глубоко вздохнула. «Вот так и осень пройдет вместе с сухими белыми галошами, кусочками тыквы и редьки».

– Трудно будет забыть это лицо, этот взгляд, эти слова, все это, – пробормотал себе под нос Ким Хаксу, туша сигарету в мусорке под электрическим столбом.

Они спустились к месту, где оставили машину, и Ынсо попрощалась с продюсером.

– Разве ваша машина не на телестанции? Поедемте вместе, вам же надо ее забрать. Давайте-ка садитесь, я вас подвезу.

– Сегодня я уже сделала всю работу. Поеду домой. С машиной за один день ничего не сделается, никто ее не угонит.

– Ну, как хотите.

Ынсо рассталась с Кимом и отправилась одна. Ей было нелегко забыть поэта – опавшие лепестки магнолии имеют такой же желтый вид, как его лицо: казалось, что она идет не по листьям, а по его пожелтевшему лицу, и ей пришлось пару раз испуганно остановиться. Каждый раз, останавливаясь, она вспоминала его слова: «Ад поселяется ни иначе как только в душе без тоски».

Долго еще шла Ынсо и остановилась только перед светофором: красный поменялся на зеленый свет, рядом стоявшие люди поспешили перейти дорогу, а она осталась стоять – не было желания торопиться вслед за ними. Она стояла и смотрела на другую сторону улицы. На противоположной стороне солнечными батареями было покрыто высотное здание – высотой гораздо больше, чем двадцать три этажа. Оно все было покрыто прозрачным стеклом, в котором отражалось с одной стороны небо, а с другой – улица. В стеклах этого здания отпечаталось синее небо поздней осени, и куда-то потекли белые облака.

«Куда бы пойти?»

Ынсо охватила дрожь. Она вспомнила, как однажды в таком же состоянии ходила по улицам. Это воспоминание, долгое время лежавшее камнем на душе, вдруг зашевелилось и с силой ударило в грудь изнутри, вырываясь наружу.

Когда сегодня утром Ынсо проснулась, Сэ уже не было дома. Сначала подумала, что он пошел прогуляться в горы, которые находились недалеко за жилым комплексом, но он долго не возвращался, и Ынсо вошла в комнату, где он спал. Увидела рядом с кроватью пижаму, открыла шкаф – в нем не хватало одного костюма, рубашки и галстука. Как Сэ ушел из дома, не слышала, и решила, что он, судя по всему, ушел на работу.

Ынсо никак не могла придумать, как вывести Сэ из состояния уныния. Присела на диван, увидела на столе рядом с телефоном визитку Вана и оставленный со вчерашнего вечера чайный столик. Посидела немного и, когда часы показали восемь, набрала рабочий телефон Сэ. Он ответил сам: «Да». Услышав подавленный голос, ничего не отвечая, она тихо положила трубку.

Снова загорелся красный свет светофора, его снова сменил зеленый. Ынсо держала в руках бумажный пакет с сушеной тыквой и редькой, подаренный женой поэта, и в раздумье топталась на месте, потом решила поймать такси и поехала домой.

Она достала из почтового ящика почту и поднялась на свой этаж. Еще не успев повернуть ключ в двери, услышала Хваён: та, забыв обо всем на свете, от радости кидалась на дверь, только почуяв ее возвращение.

Даже заслышав, как скребется собака, Ынсо какое-то время не поворачивала ключа и стояла перед дверью – все не могла успокоиться от нахлынувшей на нее тревоги. Кроме этого хорошо знакомого чувства она сейчас испытывала еще и страх. Только открыла