Дом, в котором... Книга 1. Курильщик - Мариам Сергеевна Петросян
Я поворачиваюсь к нему и кладу подбородок на край постели. Удобная и рискованная поза. Можно невзначай задремать. Лорд никогда мне этого не простит.
— Ну? — спрашиваю сонно. — Еще? У тебя хорошо получается. Про пьяных ты угадал. Про песни тоже. Можно еще в какой-нибудь четверг посетить сборище поэтов в старой прачечной. Вытерпеть полтора часа унылых завываний и узнать что-нибудь интересное. Но это на любителя.
Лорд еще какое-то время размышляет.
— Иссяк, — признается он наконец. — Больше ничего не могу угадать. Разве что кто-нибудь не очень суеверен и говорит на эти темы вслух.
Я понимаю, что он действительно иссяк. Лицо у него усталое.
— Стены, — говорю я, сжалившись. — Ты читаешь все, что на них написано? И никто не читает. Кроме тех, кто знает, что ищет и где смотреть. Вот ты картежник. Ты знаешь, где проставляются результаты игр, правильно? Некартежники их и за год не найдут.
Лорд хватается за голову:
— Конечно! Какой я идиот! Я сам сто раз...
Все. Ближайшие пару дней мы будем лицезреть прилипшего к коридорным стенам состайника. И отскребать его в обеденный перерыв. Я вдруг спохватываюсь, что, скорее всего, никакой лишней пары дней у него не будет, и эта мысль меня замораживает. Ни стен, ни тем более поэтических сборищ. Я просто забыл об этом, стараясь держаться безмятежно. Перестарался. В груди ноет щемящее чувство утраты. Неуместное в присутствии Лорда, который пока еще здесь.
— Знаешь, — говорю я, — что означает случившееся с тобой? Что Дом взял тебя. Пустил в себя. Где бы ты ни был, ты теперь — его часть. А он не любит, когда его части разбросаны, где попало. Он притягивает их обратно. Так что не все потеряно.
Лорд морщится, вдавливая в многострадальную тарелку окурок.
— Ты сам-то в это веришь? Или просто пытаешься меня утешить?
— Вообще-то я себя пытаюсь утешить. Но еще Седой говорил: слова, которые сказаны, что-то означают, даже если ты ничего не имел в виду.
Он смеется, выуживая из пачки новую сигарету:
— Не знаю, кто такой этот Седой, но раз он что-то такое говорил, я, пожалуй, утешусь. Если вдуматься, «Седой» звучит не хуже, чем «Аристотель». А ты ложись, поспи здесь, если хочешь. Вид у тебя такой, словно ты не доберешься до спальни.
Поспать в Могильнике? Почему бы и нет. Если Лорду не хочется оставаться в одиночестве. Встаю и пересаживаюсь на соседнюю кровать. Их тут две, как нарочно. И вторая тоже застелена.
— Ты прав. Собеседник из меня сейчас никудышный, а до спальни я действительно могу не дойти.
Вытянувшись на койке, заправленной одеялом асфальтового цвета, я испытываю непередаваемое блаженство.
— Спасибо, — шепчу, уже закрыв глаза. — Ты второй раз за день спасаешь мне жизнь.
Он опять смеется.
— Сфинкс, — я так и не понял, сразу он меня окликнул или мне все же удалось немного поспать, — скажи, а я смогу уходить на «ту сторону» из других мест? Из Наружности?
Выкарабкиваюсь из сна, одновременно пытаюсь удержать его, как теплое одеяло, которое с меня стаскивают.
— Что? Не знаю, — собственный голос кажется чужим, он заглушён одеялом, которого нет, — никто не проверял, некому было. И знаешь что... те места не так безобидны, как тебе могло показаться. Среди них попадаются довольно жуткие. Я просто вычислил, что там ты не продержался и двух месяцев...
Я бормочу что-то еще, ведь то, что он спросил, — важно, и надо бы объяснить... но наваливается сон, облепляет лицо липкими комьями ваты, которые мешают говорить, и я, незаметно для себя, проваливаюсь в него. В тяжелый, нехороший сон, где человек со стальными передними зубами и лицом, покрытым мелкими шрамами, называет меня «маленьким ублюдком», бьет за каждую провинность и обещает скормить своим доберманам, которых у него пять. Пять тощих, остромордых, невменяемых псов в переносных клетках. В мои обязанности входит их кормежка и уборка за ними, я ненавижу их почти так же сильно, как нашего общего хозяина, а они отвечают мне тем же. Мне тринадцать лет, я беспомощен, одинок и знаю, что никто меня не спасет. Это он приучил меня к пиву. Просто в его чертовом пикапе никогда не было воды...
Просыпаюсь резко, как от пощечины, кажется, даже с криком, и вскакиваю, мокрый от старого кошмара, с отдающимся в ушах хохотом. Утробным «хо-хо-хо», причиняющим почти физическую боль.
В палате полумрак, горит только ночник над кроватью Лорда. Золотоголовый добивает мою пачку, сидя все в той же позе, очень прямой и задумчивый. Запах табака полностью забил лекарственный дух Могильника, теперь его не истребит никакое проветривание.
— С пробуждением, — без особого энтузиазма приветствует меня Лорд.
Я нагибаюсь к постели, еще сохранившей отпечаток моего тела, к влажному пятну там, где покоился мой затылок, и вытираю лоб о шершавое одеяло. Потом иду к Лорду. Кости ноют, словно, пока я спал, кто-то на мне попрыгал, что вообще-то недалеко от истины. Лорд протягивает коротенький окурок:
— Извини, больше не осталось. Делать было нечего. Тут ужин принесли...
И ничего не сказали про дым и мою дрыхнущую в неположенном месте персону. Красота — страшная сила. Действует даже на Паучих. А на них почти ничего не действует.
Лорд вставляет окурок мне в зажим, избегая смотреть в глаза:
— Ты кричал во сне. И говорил. Жуткие вещи.
Я затягиваюсь, почесывая граблезубцем зудящую бровь под пластырем.
— Могильник на меня плохо действует. Почти всегда. Не стоило здесь засыпать.
— Кто этот человек? Он существует?
Кафельная облицовка стен еле уловимым эхом отражает наши голоса.
— Может быть. На «той стороне». Если его никто еще не прикончил. Давай не будем о нем говорить.
— Давай, — Лорд отбрасывает волосы с лица и наконец смотрит мне в глаза. Как будто видит впервые. — Уже поздно. Тебе, наверное, пора. Если не заперли вход.
Мне действительно пора уходить, но ужасно не хочется оставлять его в месте, где ко мне приходил «стальнозубый». Пусть даже во сне. Лорд напуган, а значит, открыт для любого рода нечисти, которой вздумается его посетить. Хотя не мешало бы запастись едой, сигаретами, прочими полезными вещами и предупредить народ, что я ночую в Могильнике.
— Проверю дверь, — говорю я Лорду. — Если заперто, сразу вернусь. Если нет, схожу к нашим. Может,
