Городошники - Татьяна Нелюбина
– Ты все такая же, мамочка.
– Кто-то должен оставаться верен себе.
– А я тебе.
– Жаль, что я не смогла дать тебе настоящее воспитание. Если бы мы вернулись в Москву…
– Мам, что, мы идем или нет?
– У тебя даже появился этот уральский диалект.
– Разве такой бывает?
– А ты не слышишь? Это «че» и…
– Нет, мам, не слышу.
– Ну, будем надеяться, архитектурный институт много тебе даст, во всяком случае, воспитание, культуру… – и мама боязливо осмотрела наш двор, заваленный ящиками из двух ресторанов, битыми бутылками, застроенный какими-то гаражами, складами гастронома, между которыми сновали кошки, собаки и пьяницы. Во двор выходили окна второго этажа, где мы работали, я крикнула, что было мочи: э-э-эй, Люба-а-а!
Мама отшатнулась и принялась, не менее боязливо, разглядывать меня. «Этот вид, эти сапоги… штаны ужасные, какая-то куртка вся в растворе…» – так она думала.
Но поборола в себе желание высказаться вслух.
– Пардон, мама. Вон Люба бежит.
Люба была не краше меня, но мама согнала с лица страх, протянула ей руку:
– Любочка, рада вас видеть! Вы составите нам компанию? Мы хотели бы пообедать в ресторане.
– Спасибо, составлю! А наша работа?
– Я поговорю с бригадиром…
– Командиром.
– …попрошу, чтобы он вас отпустил. Мамы не так уж часто приезжают. Где я могу его найти?
Прохор стоял у мешков с цементом. Рядом с ним топталась Кислуха и в чем-то его убеждала. Он отрицательно мотал головой.
Мама, осторожно ступая среди ящиков и мешков, направилась к нему, подыскивая соответствующее обращение: товарищ! молодой человек! товарищ командир! «Как у французов легко: мадам-мсье, никаких затруднений!» Сейчас, мне назло, так и начнет: мсье командир, же вудре силь ву пле… Было время, когда я жутко стеснялась ее «парижского шика», экстравагантных причесок, яркой помады и прочего. Мне доставляло удовольствие смотреть, как вытягивались лица у маминых знакомых, когда она представляла меня: а это моя дочь!
Теперь я с удовольствием наблюдала, как вытягивались лица у Прохора и Кислушки по мере того, как они осознавали, что это моя мама. Кислуха, разглядывая ее, даже расстроилась.
– Очень приятно с вами познакомиться, – она вежливо улыбнулась и с осуждением уставилась на меня. – А что же ты… Зачем ты вводила нас в заблуждение? Строила из себя сибирячку, деревенщину, мы… Я бы такой мамой гордилась! – заявила она, хотя было видно, что ни фига, от зависти бы околела.
– Зина наделена богатым воображением, – начала рассказывать моя прекрасная, таинственная, удивительная мама.
– В нашем институте все наделены богатым воображением, – заверила Кислуха.
Мама, а она была особенно добра к некрасивым женщинам, согласилась:
– Замечательный институт! Чудесные люди! Я рада, что у Зины такие друзья! Зина родилась в Сибири, и поэтому она, действительно, сибирячка. Мы с ее папой – москвичи. Папа у нас – замечательный физик. Атомщик. Мы думали, Зина…
– Мама.
– Но твоим друзьям интересно, а мне хочется рассказать! У Зины талант к языкам, к физике. Она могла бы поступить в иняз или в филиал МГУ – в городе, где мы с папой живем, есть такой филиал, я преподаю там французский (неправда). Но Зина сказала, что умрет в нашем городе. И выбрала архитектурный, хотя особым дарованием в этой области не обладает.
Это признание Кислуху несказанно утешило.
Мама спросила:
– Так вы отпускаете девочек?
Прохор кивнул.
Я ждала, когда мама что-нибудь скажет о нем.
Но мы уже дошли до общежития, а мама ничего не говорила.
– Мам, как тебе у нас нравится?
– Миленький домик.
– А Кислова? А наш командир?
– Хороший мальчик. Такой… деловой. Хорошая пара. Они подходят друг к другу.
– Кто?! Почему?!
– Как-то сразу чувствуется. Она будет ему надежной опорой. Он в этом нуждается.
– Он?!
– Они оба знают, что хотят.
– Что ты говоришь?!
– А что ты хочешь услышать? Ты скажи, я повторю.
– Мам, не обижайся. Мы сейчас переоденемся…
– А почему брюки? Наденьте платья, красивые туфли.
– Кто же сейчас в ресторан ходит в платье?
– Я.
Мы исполнили мамино пожелание.
Платье и туфли на каблуках вдруг напомнили нам, что мы можем не только месить раствор, стоять под брызгами штукатурки, сплевывать пыль, травить анекдоты и громко, простужено смеяться.
Мы, оказывается, можем, изящно ступая, вызывать восхищение всего нашего стройотряда (бедняги смотрели на нас из окон).
Мы им помахали и вошли в ресторан.
Изучили меню.
Узнали, что в «Востоке» был день грузинской кухни.
Мама стала заказывать:
– Пожалуйста, три шашлыка, салаты по вашему выбору и грузинский хлеб, я забыла, как он называется.
– Водку, коньяк?
– Нет, что вы…
– Пиво?
Я сказала: да, пиво.
– Да, бутылочку, пожалуйста!
– Ма-а-ама! Три, пожалуйста.
Мама растерялась, потом вспомнила, что мы уже взрослые, и все перерешила, но не знала, как вернуть уходившего официанта: э… товарищ! подождите! Не пива, пожалуйста, шампанского.
Проходимец сделал вид, что не слышит.
– Гарсон! – позвала я.
Услышал.
– Я не гарсон.
– Гарсон – это «юноша» по-французски, – я одарила его светской улыбкой. – Моя мама приехала из Парижа и как раз объяснила мне, что такое обращение вышло из употребления, вы уж извините меня, мсье.
Официант оглядел нас подозрительно, потом еще разок – маму. Улыбнулся, поверив, подтянулся и… дальше все было, как в сказке. Кажется, у него появилась бабочка. Но, может быть, мне это только казалось. Впрочем, не каждый же день в «Восток» заходит женщина из Парижа. Беленькая салфетка на сгибе руки. Шампанское в ведерке со льдом.
– Вуаля, мадам. Э авек са?
– Се ту, мерси!
И пошло-поехало: о, Париж! Мечта! Сказка! Наш официант «говорит по-французски немножко», здесь он проходит практику, а потом будет работать в «Большом Урале», там, как минимум, нужны два языка, он еще учит английский.
Он убежал, совершенно счастливый, а мама, тоже счастливая, шепнула: и ты говоришь, зачем язык!
– Все слова беру обратно.
– Итак, девочки, – мама протянула руку за бутылкой, но выпорхнул наш мсье с другими бокалами и наполнил их.
Мы чокнулись, и мама стала рассказывать восхищенному юноше о прекрасном Париже. Мама там никогда не была, они с папой – из «почтового ящика», их никогда не выпустят заграницу. Мама тоже – физик-атомщик, но ей, в свободное от работы время, нравится напускать на себя легкомысленный вид (ей это отлично удается) и разыгрывать страстную путешественницу (или еще кого-нибудь – в зависимости от настроения).
Мама с шиком разыгрывала, мы ели шашлыки, запивали их шампанским, и стала нас мучить совесть. А наши там…
Наши, чумазые и замученные, пили кефир и заедали его булками. Увидев нас, перестали жевать. Высоко оценили наше перевоплощение. А что, я теперь всегда такой
