Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов
– С чего вы взяли? – вдруг вступил Костя. – Самая высшая степень близости и взаимопонимания, когда слова вообще не нужны… Извините, сорвался, больше не буду.
– Слова не нужны тогда, когда они сто раз были сказаны, когда он знает, что скажет она, а она – что он. Когда люди уже вросли друг в друга…
Всё само собой получилось.
Я её украл.
На Солнечном берегу была такая курортная услуга для туристов: прогулка на коляске. Кучер в национальном болгарском расшитом жилете, сапожках, шароварах, небольшой залихватской шляпе, а лошадка белая, украшенная красными, белыми и зелёными лентами, цок, цок, цок… Стоила услуга, так сейчас вспомню, да… наши говорили, двадцать бутылок «Слынчева бряга», то есть 60 левов, ну кто же из советских людей пойдёт на такое расточительство? А я пошёл, не пил тогда и про «оправдание поездки» не думал… И как-то вечером эта сказочно дорогая «услуга» проезжает мимо нас с Арой. Все наши уже выпивают в номерах по секрету от комиссаров, а мы с ней шли в резонансном облаке и страстно обсуждали, вы не поверите, разноцветных летающих евреев, то есть живопись Шагала, который был нашим с нею земляком. В живописи я не очень разбирался, мне нравилось, что художник с моей родины и что они летают, ей – тоже… А тут вдруг рядом с нами останавливается лошадка, бьёт копытцами, цок, цок, цок, и возница спрашивает: «Братушка, до Несебра с красавицей?» Я говорю, что отличная идея, как она нам раньше в голову не пришла, спрашиваю Ару: «Да?» Она в замешательстве, она ещё с Шагалом летала, и качает головой с такой прелестной растерянностью, что я вынужден был понять её по-болгарски. Подхватил, почувствовал её в своих руках, её запах, дух её, я предвкушал её, простите за выражение. Встал на упругую ступеньку коляски и перенёс её на сиденье, сам сел рядом: «Трогай, брат, на Несебр! Лети!»
И я её обнял, потому что он и в самом деле полетел.
Левой рукой обнял и прижал к себе, а правой держусь за поручень, чтобы не вылететь из коляски на повороте… Вспомнил вдруг сейчас противоположный случай из антиалкогольной серии, который произошёл со мной гораздо позже, тоже подхватил одну на руки и понёс через огромную лужу, хмельной, предвкушающий, и не знаю, что под ногу попало… Но её взгляд из лужи, когда мы по моей вине в ней оказались, не забуду никогда, потому говорил и буду говорить, что в любви промиллей в тыщу раз больше, нельзя её смешивать с алкоголем…
Но к морю. Вам не приходилось скакать вдоль морского берега на коляске с любимой девушкой?
– Нет, то есть да. У нас с женой было что-то вроде свадебного путешествия, и вот в Ницце… Ну что вы смотрите, мы – не богачи, родители помогли. Да, мы прокатились раз, но чинно, скакать там было нельзя… – сказал с некоторой завистью Костя.
– В Ницце нельзя? – торжествовал педиатр. – А в Болгарии было можно. Мы мчали! Летели! Видимо, кучер – тонкий психолог, с первого взгляда диагностировал любовь в самой счастливой стадии. Там вдоль дороги, вдоль берега – кафешки, в которых пожилые западные немцы пили свой бир, и они аплодировали нам: «Прозит!» – и сдвигали с глубоким звоном полные, с шапкой пены пивные кружки…
А уже вечер, на горизонте красно солнышко в конце своей дорожки шипит в тёмно-сером море, и от него ветер нас с курса сбивает… Кучер кричит, свистит, оборачивается, улыбается. А я крепко держу её и чувствую всю…
Примчались в Несебр. Но не было у меня с собой шестидесяти левов, была купюра в сто, он берёт её и сдачи не даёт, спускается с козел, бежит, видимо, туда, где у него есть сдача, и говорит: «Братушка, братушка…» Я соскакиваю с коляски, принимаю Ару на руки и не ставлю на землю, а несу на руках, крепко прижимая к себе, бегу за ним, болгарин ведёт через абрикосовый сад по выложенной камнями тропинке к увитой виноградом беседке возле ручья, он что-то говорит, типа это его дом, добро пожаловать. Открывает полог из огромных тёмно-зелёных листьев и чёрных гроздьев винограда, пропускает нас вперёд и исчезает. Вместо сдачи – такая романтическая услуга для туристов, с поездкой в абрикосово-виноградовый рай с однокомнатной беседкой со всеми удобствами в виде струящегося рядом ручья…
Борис Аркадьевич остановился, встал и решительно пошёл в сторону улицы Пудовкина, потом так же решительно развернулся, сел и продолжил шёпотом:
– Это был прыжок друг в друга, мы стали единым телом… Да, тут не в теле дело. Я ей жизнь отдавал. Самоотверженно до последней капли. Не смейтесь, жизнь. И она – мне, и ей было хорошо со мной, ей не надо было со мной ничего играть и изображать. Мы подошли друг другу, вошли друг в друга, нас нельзя было оторвать друг от друга…
Да, самое главное, потрясшее меня…
Она была невинна.
Да, да, да, да… Артистка! Пронесла себя, не испачкав, через театральное училище, Мосфильм, командировки, съёмки, через Арда этого… Я у неё был первым, не исключаю, что и последним, от этого Арда, царствие небесное, всего можно было ожидать…
Ещё два дня и две ночи. Днём мы даже не смотрели друг на друга, так мы друг друга чувствовали. Ардик с утра поправлялся пивком, там тогда прямо у моря можно было купить холодненького, сил на то, чтобы сажать её на правое колено, у него не
