И время остановилось - Кларисса Сабар
– О чем задумалась? – спросила ее Мари, ставя на стол две дымящиеся кружки.
Аурелия положила ломоть хлеба поджариваться на старой дровяной плите, предвкушая, как будет медленно таять намазанное на него масло.
– О сыне Тардье… Я на днях столкнулась с ним у канала. Он с двумя другими парнями разглагольствовал – хорошо, мол, что Петен взял всю власть в свои руки. Вот идиот!
– Хм, неудивительно, – заметила Мари, с удовольствием уплетая свой кусок хлеба. – Родители мамаши Тардье считаются в Виши влиятельными людьми. А сейчас, когда там обосновалось правительство, для них настали золотые деньки. Надеюсь, он хоть не приставал к тебе?
Вытерев масло, которое потекло у нее по подбородку, Аурелия ответила:
– Нет, он меня даже не заметил. Я проскочила в тот момент, когда он рассказывал приятелям, что предпочел бы зваться Филиппом, а не Шарлем[34]. Представляешь уровень кретинизма…
– Ясное дело, одно из двух имен сейчас звучит лучше другого, – бросил Леандр, заходя на кухню. – Ладно, пусть этот дурак тешится своей глупостью. Как ты, Аурелия? Готова к первому рабочему дню?
Девушка поднялась, чтобы налить ему кружку цикория.
– Уже не уверена, что была права, когда согласилась… Чему я смогу научить этих детей?
– Моим песням, – пошутил он. – У меня в репертуаре была парочка, где я высмеиваю фрицев, сегодня они прозвучали бы вполне в духе времени. Вот, например: «Что за крысы эти боши! Травишь, травишь – их все больше!»
Его насмешливый голос, который он обычно приберегал только для публики, заставил рассмеяться обеих дочерей. Аурелия чуть было не пролила цикорий себе на блузку.
– О, папа! – захохотала она. – Твой зычный голос, наверное, был слышен до самой демаркационной линии!
Мари, снова хихикнув, убрала опустевшую кружку.
– Жюльен еще не спускался? – поинтересовалась она, собираясь подняться и разбудить Луи.
– Он бреется, – сообщил Леандр. – Бедный парень, он совсем нос повесил с тех пор, как его родителям пришлось разместить у себя немецкого капитана. Они ведь собирались присоединиться к де Голлю, а теперь связаны по рукам и ногам.
– У нас он по крайней мере свободен в своих передвижениях, – заметила Аурелия. – И все же ему будет приятно вернуться домой на Рождество. Надеюсь, он не наделает там глупостей… Ты смог раздобыть ему аусвайс?
Леандр кивнул.
– Я сделал для каждого из нас. Едва ли не единственный плюс в том, чтобы быть мэром.
Ноздри Аурелии дернулись от возмущения.
– Мне он не понадобится, – клятвенно заверила она. – Я ни за что не вернусь в Париж, пока там хозяйничают нацисты.
Ее отец и сестра обменялись веселыми взглядами. Вот это перемена!
– Ты – и отказываешься ехать в Париж? Кто похитил мою младшую сестричку? – поддразнила ее Мари. – А я-то надеялась полюбоваться на твою шикарную свадьбу в Нотр-Дам…
Аурелия показала ей язык – как в детстве, когда она была озорной, задиристой девчонкой.
– Ну нет, старушка, не родился еще тот, кто на мне женится!
– Очень надеюсь! – состроил возмущенную мину Леандр, закатив глаза.
Они снова расхохотались – тем милым раскрепощающим смехом, который вернул им немного беззаботности, утраченной после стольких тревог и потрясений.
* * *
Учебный год начался в особой атмосфере. В школе появились новенькие – три ученика из Парижа, чьи родители предпочли покинуть столицу и перебраться в свободную зону. Каждый класс теперь украшал портрет Петена, которому надлежало поклоняться, а учителя были обязаны включать в программу нравственного воспитания «долг перед Господом» и внушать ученикам новый девиз страны: «Труд, Семья, Отечество». Эти директивы ужасно расстроили Мари, которая, не имея возможности их ослушаться, включила в свои уроки обсуждение понятия «уважение к другому».
– Оно начинается с вежливости и учтивости по отношению к каждому, – объясняла она детям однажды днем, когда Аурелия ждала за дверью начала урока поэзии.
– Даже к евреям? – встревожился сын парикмахера с улицы де Пон.
После принятия закона от 3 октября, запрещавшего евреям занимать любые административные должности, служить в армии и заниматься профессиями, влияющими на общественное мнение, они стали настоящей мишенью для населения, чей антисемитизм открыто поощрялся правительством. Хотя в Шатийоне проживала всего одна еврейская семья – пожилая чета Леви, – Аурелию просто тошнило от того, как с ними обращались.
– Разумеется, Дом… Доминик. Евреи – такие же человеческие существа, как и все остальные. Вежливость по отношению к ним, как и к любому другому, – это минимум воспитанности, который мы обязаны проявлять.
Аурелия насторожилась, заметив, что сестра запнулась на имени мальчика, которому отвечала. Она вспомнила встревоженный голос Мари, произносящий это имя, Доминик, в разговоре с отцом в тот день, когда объявили всеобщую мобилизацию. Почему оно, судя по всему, так ее волновало? Девушка нахмурилась, задумавшись, как бы ненавязчиво затронуть эту тему и разговорить Мари. Сестра явно что-то скрывала от нее. Может, у нее до Готье был другой мужчина? Аурелия вздохнула, понимая, что какие-то детали от нее ускользнули. Но на этом ее размышления прервались – дверь класса отворилась. Настал ее черед вести урок, на котором она собиралась прочесть детям «Ворону и Лисицу».
Разумеется, Изабель Тардье вскоре узнала, что именно обсуждается на этих уроках нравственного воспитания. Однажды вечером, когда обе сестры наводили порядок в классе, они увидели мадам Тардье, с разгневанным видом идущую через школьный двор.
– Я не потерплю, чтобы моей дочери забивали голову всякими голлистскими поучениями! – бросилась она в атаку, бесцеремонно ворвавшись в классную комнату. – Не такой должна быть школа во Франции!
Не теряя самообладания, Мари повернулась и ответила:
– Добрый вечер, мадам Тардье. Не могли бы вы объяснить, что привело вас в такое состояние? Не припомню, чтобы я заставляла учеников слушать Radio Londres[35].
Аурелия, собиравшая рисунки, которыми дети проиллюстрировали стихотворение, с трудом сдержала улыбку. Стоящая в дверном проеме Изабель Тардье так тряслась от ярости, что ее нелепая шляпка-таблетка с вуалью, казалось, вот-вот слетит с головы.
– Эти ваши разговоры о евреях! – прошипела она. – Вы недолго продержитесь на должности учительницы, если я расскажу о них отцу. Он близок к Маршалу, если вы не в курсе.
– Вообще-то здесь уже сложно найти кого-то, кто был бы не в курсе, – иронично заметила Мари. – Так вот, могу вас заверить, что не собираюсь «забивать голову» никому из учеников. Моя задача заключается не в том, чтобы заниматься политикой, а в том, чтобы напомнить им о фундаментальных ценностях нашей страны.
Взгляд Изабель Тардье выразил все презрение, на какое только она была способна. Какое-то мгновение обе женщины смотрели друг на друга в упор, а затем Мари продолжила, указывая на дверь:
– Если вам нечего добавить, мадам Тардье, я вас не задерживаю.
– Не играйте с огнем, – процедила та сквозь зубы.
Бросив эту скрытую угрозу, она развернулась на каблуках и удалилась, окутанная облаком Shalimar[36].
– Вот же сволочь! – ругнулась Аурелия. – Если ее что-то не устраивает, пусть отдает свою доченьку в частную школу.
– Она этого не сделает. Монахини принимают в свои классы детей из сиротских приютов, сама понимаешь, это недостойная компания для ее отпрыска.
– С ней надо поосторожнее, – мрачно заметила девушка. – Эта тетка уже донесла бы на нас, если бы мы не были в свободной зоне.
Мари, вытиравшая разрисованную мелом доску, не стала спорить.
– Папа сказал, что с этого времени мы не должны никому говорить о своих симпатиях к генералу де Голлю. Это может стать очень опасно, учитывая, что он заочно приговорен к смерти.
Аурелия встала и подошла к окну, глядя на осенний дождь, омывающий школьный двор.
– А ведь их драгоценный Петен должен был разгрести все это дерьмо… – вздохнула она с угрюмым видом.
* * *
Три недели спустя ноябрь накрыл окрестности своим ледяным покровом, приведя за собой волну холода с резкими порывами ветра. Склонившись над плитой, где варился суп из ячменя и капусты, Аурелия помахивала руками над кастрюлей, пытаясь их согреть. Топлива для обогрева не хватало, да и нормально питаться становилось все сложнее. Сколько еще времени это продлится?
Правительство без зазрения совести перекладывало
