Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова
«Какое-то очень правильное выросло поколение. Лишенное почти всех наших предрассудков и комплексов и потому свободное», – подумала она. Как любой взрослый человек, имеющий за плечами немалый опыт, она относилась к молодым со смешанным чувством любви и сострадания: сколько всего у них прекрасного впереди, но сколько еще горечи им придется испытать!
Однажды на входе в книжный магазин Мареллу остановила смутно знакомая рыхлая и круглолицая женщина.
– Я вас по шелковому платку узнала, уж очень он у вас роскошный. Вы не помните меня? Я консьержка. Вы приходили к Алле Евгеньевне.
Марелла смешалась – она бы с радостью вымарала тот день из своей памяти, чтобы никогда о нем не вспоминать.
– Как там, кстати, Алла Евгеньевна? – спросила, чтобы хоть что-то сказать.
Женщина поправила съехавшую на лоб шерстяную шапку, затараторила, оставив без внимания ее вопрос:
– Вы знали, что Зоя пыталась наложить на себя руки? Выпрыгнула из окна, переломала себе все, лежит теперь в больнице, в гипсе от пяток до подбородка. Точно вам говорю – она сошла с ума! Кто, я вас спрашиваю, пытается покончить с собой, спрыгнув с третьего этажа?
Марелла, не очень понимая, зачем ей это нужно, выяснила у консьержки адрес больницы и поехала навещать Зою. Сообразив уже в фойе, что для приличия нужно было взять хоть каких-то продуктов, она прикупила конфет и яблочного сока в больничном ларьке. В отделение ее пустили беспрепятственно, только проследили, чтоб она надела маску и бахилы. Палата, неожиданно большая и светлая, с огромными, почти в пол окнами, смахивала скорее на приемную. Трое из четырех кроватей были аккуратно застелены. Судя по пустым тумбочкам, других больных в палате не было. Зоя неузнаваемо изменилась: остриглась коротко, под мальчика, перекрасилась зачем-то в белый. Она совсем осунулась, но удивительным образом похорошела: острые скулы, тонкие, четко прочерченные губы, глаза в свинцовый, цвета грозового неба, перелив.
– Какая ты стала красивая! – не удержалась Марелла. Она старалась не смотреть на закованное в гипс и накрытое мятой простыней тело, она вглядывалась в лицо Зои, словно пытаясь вытянуть оттуда ответы на вопросы, которые не давали ей покоя всю жизнь.
Зоя не взглянула на нее. Насколько позволяло неудобное положение тела, она, изогнувшись и вытянув шею, смотрела в окно. Марелла попыталась подвинуть кровать. Та неожиданно легко поддалась – была на колесиках. С легкостью подкатив ее поближе к подоконнику, Марелла откинула простынь и села на край матраса. Зоя выдохнула, завозилась затылком, устраиваясь поудобней на подушке, но поворачивать головы к своей посетительнице не стала.
– Наконец-то пошел снег, – сказала она куда-то в пространство.
Марелла потянулась, чтобы поправить подушку, и с ужасом сообразила, что Зоя не красила волос. Она поседела, безвозвратно и навсегда, до последнего волоска, и даже брови и ресницы ее были совсем белыми, словно присыпанные снегом. Марелла запрыгала губами, остро ощутив, без страха, но с невыносимым чувством обреченности, конечность жизни – своей и Зоиной. Ничего им больше не остается, кроме радости и боли: радости, потому что столько всего прекрасного позади, и боли, потому что никогда больше этого не случится.
– Как же это несправедливо, – подумала вслух Марелла. – Как же это печально!
Темнело. Сероватый дневной свет теперь не проникал в палату, а, густея, стоял за окном плотной стеной.
– Знаешь, что я сейчас чувствую? – спросила Зоя.
Марелла не ответила. Прижавшись виском к изголовью кровати, она всматривалась вверх, в круговерть огромных, с ладошку младенца, снежинок.
– Любовь, – шепнула Зоя. Улыбка озарила ее лицо ясным и тихим светом, а потом угасла.
Евгения Некрасова
Несмеяна
Многие хотели заставить меня улыбаться и смеяться. Мои родители водили меня на детские утренники, елки, в цирк. Я скучала. Моя первая учительница называла меня вишней, за постоянное нерадостное выражение лица. Я не понимала, чему радоваться. Дети и взрослые смеялись чаще всего от плохих шуток или над тем, что кто-то совершает ошибку и выглядит отчаянно. На улицах люди кричали, плакали, произносили матные слова, иногда шипели. Друг другу, мне, дверям, животным, асфальту, пустому вертикальному пространству. Постепенно я приноровилась. Иногда улыбалась и смеялась со всеми и над тем, над чем было принято у остальных. В некоторых случаях мне действительно было смешно. После любого смеха всегда становилось плохо, я назвала это смеховым похмельем.
Натянутая кожа, сокращенные мышцы, сквозняк на зубы и внутрь гортани – это улыбка. Натянутая кожа, сокращенные мышцы, сквозняк на зубы и внутрь гортани, обратный сквозняк со звуком из гортани – это смех. Все это так ценят люди.
Потом я выросла. Родители очень хотели, чтобы я стала врачом, как они. Я не хотела. Я планировала отделиться от людей. Мечтала стать морским биологом. Животные для меня были ок. Хотела жить на ледяном острове далеко от всех. Среди тюленей и морских львов. На случай белого медведя я завела бы себе ружье, для выстрела в воздух. Но меня заставили поступить на медицинский. Студенческое проживание было скучное, нелепое и бесполезное. Несмотря на то что я почти не улыбалась, я несколько раз занялась сексом, у меня появились свои люди, меньше друзья, больше знакомые. Училась я ок, но мне не было интересно. Преподаватели чувствовали. Они мне нравились, умные люди.
На третий год в институте я в четвертый раз в жизни пошла на вечеринку. На кухне ее пересиживала. Пришел человек, нашел ножницы в ящике хозяев, отрезал себе челку слева. Мы стали разговаривать. Я поделилась с ним сигаретой. Через два месяца мы поженились, и я перестала учиться. Мы переехали в город мужа на Севере. Моя родительская семья не расстроилась: решили, что замужество лучше для меня, чем образование. Муж мне иногда нравился, но он привлек меня обещанием увезти меня к Северному морю. Я надеялась здесь на тюленей и морских львов. Специально не гуглила, не проверяла, загадала: думала, вдруг повезет? И они там оказались – морские котики, ушастые и шерстяные. Но они боялись людей, никогда не приближались. Я их понимала. Заказала себе бинокль и наблюдала за тем, как далеко в море котики качают приглаженными головами, моргают глазами-пуговицами и катаются на льдинах. Муж спросил, собираюсь ли я высматривать его, когда он будет возвращаться из рейса. Я даже не подумала об этом.
Море зверело и звенело, как битое стекло, между серыми сопками сидели низкие серые панельки. Мы жили на третьем этаже одной из них. Сопки были обиты сизо-зеленым мхом. В первую половину лета ночь
