Дни убывающего света - Ойген Руге

отказавшись от идеи подрезать что-нибудь, он еще какое-то время искал садовые ножницы, но так их и не нашел. Вместо этого он отыскал луковицы тюльпана и решил их посадить. Какое-то время ходил по саду, выискивая подходящее место, но не мог определиться. Тут о себе заявил желудок: урчание, которое Курт счел за голод. И он отнес луковицы тюльпана в сарай.

Когда Курт вошел в дом, из комнаты Саши доносилась громкая музыка — бит, который тот с недавних пор слушал. Курт постучал, вошел. Саша немного убавил громкость. Он сидел за письменным столом, кассетный магнитофон стоял прямо перед ним, с прислоненным учебником, Саша как раз собирался что-то записывать в тетрадь.

— Нельзя делать уроки при таком шуме, — сказал Курт.

— Это всего лишь биология, — сообщил Саша, играя маленьким серебряным крестиком, который он носил на цепочке на шее.

— Вот так да, — удивился Курт, — ты теперь христианин?

— Не, — просветил его Саша. — Это крест хиппи.

Хиппи. Курт знал это слово из телевидения — из западного телевидения. Там с недавних пор всё чаще говорили о хиппи: длинноволосые типы, которых Курт как-то соотнес с этой новой музыкой и которые, как он понял, принципиально отказывались работать.

— Так, — произнес Курт. — Ты хочешь стать хиппи?

Саша ухмыльнулся.

Курт повернулся и уже собрался выйти из комнаты, но еще раз остановился.

— Всю свою жизнь я работал, — сказал он, — я пытался приучить тебя к работе. А ты …

И вдруг он услышал себя орущим:

— Ты хочешь стать хиппи! Мой сын будет хиппи!

Он рванул на себя магнитофон, замолкнувший с жалкой отрыжкой, и вылетел вон из комнаты. Только придя в свою комнату, заметил, что порвал провод.

Еще в душе — хоть он и не испачкался, но ведь после садовых работ принимают душ — прокрутил всю сцену. Злился он вообще-то на себя, но тем больше пытался оправдать свой приступ злости. Естественно, Саше не грозило стать хиппи. Но его вялость, лень, отсутствие интереса к чему-либо, что он, Курт, считал важным и полезным… Как объяснить мальчику, почему это важно? Мальчик был умный, не вопрос, но чего-то ему не хватало, думал Курт. Какого-то стержня.

Он вспомнил Кричацкого, уже второй раз за день — учебник по латыни, который он таскал с собой в лагере, и поразмышлял какое-то время, насколько этот пример может быть ценен с педагогической точки зрения: что даже в трудовом лагере он готовился к вступительному экзамену по латыни — что-то в этом роде мелькнуло в голове Курта, хотя всё это чепуха. Он не готовился в лагере к экзамену по латыни. В лагере он голодал. И голод настолько отуплял его, что иногда он не знал, сможет ли вернуться к нормальной жизни. Ему, во всяком случае, всего хватило, думал Курт и вспомнил смутно, начав натирать ноги мочалкой, странные, отчасти безумные состояния, которые находили на него, вспомнил голос, который со временем взял на себя командование, безучастный, равнодушный и всегда — странно — в третьем лице: Сейчас он мерзнет… Сейчас ему больно… Сейчас он должен встать…

Стоп. Сбой в программе. Натирание мочалкой после холодного душа относится к утреннему ритуалу, к которому он случайно перешел. Курт отложил мочалку, осмотрел себя в зеркало. Иногда ему с трудом верилось, что он, и правда, всё еще существует. И тогда прошлое казалось ему дырой, в которую он снова может упасть, если не поостережется. Когда-нибудь, подумалось, он всё это запишет. Когда настанет время.

Он оделся и принялся разогревать обед. Гуляш из говядины и краснокачанная капуста. Пришел Саша — без креста хиппи. Сел за стол, ссутулясь, взгляд сверлил тарелку. Он поковырялся в капусте, отправил в рот несколько листочков. И в двенадцать у него по-прежнему оставалась привычка есть всё раздельно — мясо и гарнир. Но Курт решил закрыть на это глаза. Вместо этого он попробовал еще раз «по-умному»:

— Я всегда тебе разрешал — сказал Курт, — слушать любую музыку, так?

Саша ковырялся в капусте.

— Так? — повторил Курт.

— Да, — ответил Саша.

— Но если твой восторг от этой бит-музыки ведет к тому, что ты хочешь стать хиппи, тогда я должен тебе сказать, что твои учителя правы, когда они запрещают такое. Ты эту штуку носишь и в школе?

Саша ковырялся в капусте.

— Я тебя спрашиваю: ты носишь крест и в школе?

— Да, ответил Саша.

Курт заметил, как в нем снова подымается злость.

— Ты и вправду такой придурок?

Курт прожевал пищу тридцать два раза, как ему советовал терапевт, отложил приборы и стал рассматривать сына, который всё еще ковырялся в капусте. Рассматривал его узкие запястья (точнее, правое запястье; левое спряталось под столешницей), длинные изогнутые ресницы, доставшиеся в наследство от Ирины (и из-за которых Саша злился, якобы это выглядит по-девчачьи), тяжелые послушные кудри, которые достались ему от него, Курта (и из-за которых в школе всё время были проблемы, так как абсолютно верный линии партии директор подозревал в каждом лишнем миллиметре, свисающим ниже ушей, западно-декадентскую молодежную культуру). И неожиданно его охватила неукротимая, почти болезненная потребность, защитить сына от всего неведомого, что его ждет.

Ночью у него заныло в желудке. Утром Ирина устроила ему цилиндровое лечение.

До обеда Курт с грелкой под свитером попытался еще немного поработать над своей новой книгой о Гинденбурге. Потом, съев лишь куриный бульон, отправился в дорогу.

Поездка в институт — после возведения стены — стала длинной. Раньше городские электрички проезжали напрямую сквозь Западный Берлин, а для тех, кому запрещено было попадать в западные сектора, были особые поезда, которые не останавливались между Фридрихштрассе и Грибницзее. А теперь появился «Спутник», кольцевой маршрут которого пролегал вокруг всего Западного Берлина. Чтобы на него сесть, Курту приходилось сначала проехать на автобусе до вокзала в Древице, а оттуда проехать станцию до Бергхольца, которая находилась на кольце «Спутника». По этой линии он добирался, если всё хорошо, до Остбанохофа, и в заключение ехал еще пятнадцать минут на городской электричке до Фридрихштрассе. К счастью, отправляться в сей тур ему приходилось не каждый день, так как к хроническому дефициту в ГДР относилась и нехватка конторских мест, поэтому сотрудникам института исторических наук рекомендовали использовать свои, как это называлось, домашние рабочие места. Совещания своей рабгруппы Курт назначал обычно на обязательный понедельник. В остальных случаях уклонялся, где возможно, отпрашивался — так как из Нойендорфа добирался дольше всех — с второстепенных мероприятий, прогуливал даже, оправдываясь недоказуемыми опозданиями автобуса или прикрывался своим подорванным здоровьем: проблемы с желудком, которые он, не говоря