Последний человек в Европе - Деннис Гловер

* * *

Конец августа. Он перечитывал законченные страницы, и тут кое-что заметил. Волос. Слишком короткий для Аврил или Сьюзан, не его цвета. Светлый, без седины, принадлежащий молодому человеку. Холбрук! Должно быть, прокрался, пока Оруэлл был на другой стороне острова, рыбачил с Аврил и Рикки.

Он открыл ящик стола, достал пистолет, который уже перестал было носить из-за преступной беспечности, сунул в карман пиджака и спустился со страницами рукописи на первый этаж. Холбрука он застал одного на кухне, где тот слушал по радио какую-то политическую лекцию наперекор просьбе хозяина поберечь батарейки для вечерних новостей. Он подошел и выключил радио. Холбрук не возразил, но встал и хотел было уйти, не сказав ни слова.

Оруэлл велел жестом сесть.

– Что скажешь в свое оправдание, Холбрук?

– В каком смысле?

– Шпионаж.

– Шпионаж? Право! Да ты в самом деле параноик, как я и думал.

Оруэлл показал стопку страниц, бросил на кухонный стол.

– Понравилось, а?

Холбрук ничего не сказал, но смотрел с презрением.

– Отрапортуешься товарищу Поллиту[89], а?

– Ха!

– Ну? – сказал Оруэлл, никуда не торопясь. – Я жду.

Холбрук, которому было всего двадцать три, но он уже успел отслужить командиром танка, не испугался. Только откинулся на спинку стула и закурил.

– Просто стало интересно, чем ты так занят допоздна, что не даешь нам уснуть до трех ночи. Мы же слышим стук каждой чертовой клавиши! Вот я и решил узнать.

– Неужто?

– Да, и теперь знаю. Мрачная нелепица о будущем. По-твоему, кто-то будет читать такой удручающий вздор?

– Представь себе.

– Да просто антисоветская пропаганда, и больше ничего, – сказал Холбрук. Взял страницы, пролистал. Выбрал одну и стал читать, подражая голосу своего хозяина – растягивая каждое предложение и долго хрипя между ними.

– «Граждане 1980-го уже не ожидали комфорта, досуга или свободы, – читал он. – Отрезанные от зарубежья и не знающие прошлого, они лишились стандартов для сравнения, поэтому бедность и тяжесть жизни казались им чем-то совершенно естественным и неизменным. В эффективности – даже той эффективности, что необходима для ровных дорог и хорошего молока, – отпала необходимость. В Океании не осталось ничего эффективного, кроме полиции мыслей». Ты реакционер, Оруэлл. Зовешь себя социалистом, а сам пишешь в угоду тори.

– А ты нигде не узнал Советский Союз?

– Вообще-то, мне твой текст больше напомнил этот дом. Отвратительная стряпня твоей сестры. То, что она третирует Сьюзан, как рабыню. Постоянный бардак. Такое ощущение, Оруэлл, что, чего бы ты ни коснулся, все тут же расползается по швам. В этой помойке хоть что-то работает как положено?

– Похоже, только полиция мыслей.

– А ты правда считаешь себя настолько важным, чтобы за тобой шпионили? Знаешь что: пожалуй, я все-таки нанесу Поллиту визит. Расскажу ему, что ты просто заплесневевший сварливый старикашка.

– Как я и подозревал. Вперед, докладывай своим хозяевам.

– И твои сексуальные фиксации я заметил. Сплошь проститутки, азиатские бордели, перерезанное горло девушки в момент оргазма. Очень интересно.

– Можешь проваливать. Паром – в ту сторону, – сказал Оруэлл, ткнув большим пальцем на юг.

Холбрук встал и направился к лестнице.

– Мне говорили, ты великий писатель, Оруэлл, и настоящий левак. Чушь. Ты никому не даришь ни капли надежды. Ни капли!

– Не таким, как ты.

Позже он наблюдал, как Холбрук – и Сьюзан – уходят по козьей тропе к Ардлуссе с чемоданами в руках. Рикки, которого удерживала Аврил, плакал «Сьюзи, Сьюзи», словно понимал, что видит нянечку в последний раз.

2

Барнхилл, Джура, апрель 1947 года. «Скотный двор» превзошел все ожидания, и он уже чувствовал из са́мого Лондона нетерпение Варбурга, который ждал новый роман. Надо было как-то поумерить пыл издателя, ведь писать под таким давлением невозможно. Он уставился на свое письмо. «Заканчиваю черновик…переломил ему хребет… надеюсь дописать в начале 1948-го, если не помешает болезнь…» – вот и он теперь скатился к неопределенностям. На самом деле его легкие за зиму стали хуже; если он хочет закончить книгу, нужно, чтобы здоровье хотя бы осталось на прежнем уровне.

Зиму и начало весны он провел в Лондоне, надеясь, что после второго мирного лета город уже ожил, но здания все так и стояли в разрухе, поезда все так и были забиты людьми, а еда – все такой же дефицитной и отвратительной. Даже хлеб, который в течение всей войны оставался белым и был легко доступен, теперь потемнел и продавался только по продовольственным карточкам – все, чтобы помочь прокормить голодающую Германию, которая в одночасье стала союзницей Британии. Из-за нехватки угля пришлось ломать старую мебель – в огонь пошли даже деревянные игрушки Рикки. О том, чтобы греть воду для мытья, можно было только мечтать, и с особенной неприязнью он вспоминал, как приходилось стягивать липкие носки и трусы, чтобы надеть новые, не так сильно пристающие к коже. Лишь отсутствие ракет и светомаскировки напоминали, что война действительно закончилась.

В сравнении с загорелыми деревенскими обитателями острова лондонцы выглядели мрачными и невзрачными, низкорослыми и болезненными. Ушли герои войны – их сменила раса тараканов, суетящихся под сервантом и воюющих за крошки. Черчилль, Криппс, летчики, вылетавшие на Берлин каждую ночь, те, кто тушил пожары, даже женщины, собиравшие «непонятное что-то» на заводах, – все растеряли благородный облик, остались только лишения. Победоносные политики превратились в бюрократов, говорящих на языке статистики; летчики теперь работали на заводах; пожарные – клерками; стахановки из летной промышленности теперь не вылезали из кухонь, стали вдовами с голодными и вопящими детьми да набившейся в морщины пылью. Уинстон, Джулия, О’Брайен, мистер Чаррингтон, Парсонс и сотрудники министерств, даже пролы из пабов теперь сами собой проникли в разум Оруэлла, словно призраки дымящихся развалин Лондона, оставшихся после неслучившейся революции и войны.

Но вернулось в Лондоне и еще кое-что: старый сон. Работать над романом среди сплошного городского ужаса было невозможно – и разум принялся искать истоки того ночного видения. Оруэлл начал писать о годах в подготовительной школе.

В последнее время это вошло в привычку у его разума. Чем человек старше, обнаружил Оруэлл, чем больше времени он проводит в прошлом. Часами напролет он просиживал за столом с ручкой наготове, мысленно прогуливаясь по миру детства. Он не мог вспоминать об этом времени без содрогания – так чувствует себя золотая рыбка, когда ее бросают в аквариум со щуками. Из школьной поры помнились несъедобное питание, запрещенные книги, которые они с Коннолли умудрялись проносить тайком к себе в спальни, страшные побои и принуждения признать нарушения устава, но больше всего