Дни убывающего света - Ойген Руге

кофе был некрепким, а пирог — вкусным, и когда другие гости вернулись к своим разговорам, она съела два куска, держа тарелку на коленях. Немцы говорили много, это она уже знала, ну а что, люди всё образованные, им было что рассказать, а для Надежды Ивановны это был просто поток трескучих гортанных звуков. Да, конечно, она хотела выучить немецкий, когда приехала в Германию, каждый день садилась зубрить немецкие буквы, но потом, как только выучивала все буквы наизусть, весь немецкий алфавит, с удивлением понимала, что заговорить на немецком всё-таки не может. Тогда она и сдалась, бессмысленно это было, учить трудный, загадочный язык, слова горло царапают как черствый хлеб: «хуттентак» для приветствия и на прощание «аффидерзин», или наоборот, «аффидерзин» и «хуттентак», труд-то какой, чтобы просто с кем-то поздороваться.

Мужчина с грустными глазами подвинул Надежде Ивановне металлическую зеленую стопку и поднял свой бокал.

— Надежда Ивановна, — сказал мужчина.

— Da sdrawstwujet! — крикнул сосед с потными руками и тоже поднял бокал.

— Nu, satschjem, — сказала Надежда Ивановна.

Она и не хотела, но все как-то разом стали с ней чокаться, приглашали ее выпить, всё равно, подумала Надежда Ивановна, одну стопочку можно себе позволить, за день рождения Вильгельма, она залпом выпила шнапс, но уже в тот момент, когда опрокинула стопку, вспомнила, что в Германии так не делают, в Германии цедят потихоньку из бокалов, ей было немного неловко так опростоволоситься, к тому же вкус у шнапса был отвратительный, пить отвыкла, она чувствовала, как алкоголь вдарил ей в голову, через какое-то время ей показалось, что люди говорят еще больше и быстрее, трескучие немецкие звуки трещали в ушах, голова немного закружилась от такого неуемного желания поделиться новостями, не могло же за год столько всего произойти, подумала Надежда Ивановна, единственная новость, которая вспомнилась ей — что Саша в Америке.

— Sascha w Amerike, — сказала она мужчине с грустными глазами.

— Надежда Ивановна, — вновь сказал мужчина.

И потянулся за бутылкой шнапса, чтобы налить ей еще, но Надежда Ивановна решительно отказалась. Она от одной уже стопки так опьянела, что начала слышать меж всех этих трескучих немецких звуков русские слова, точнее сказать, одно слово, а еще точнее фамилию — Горбачевым его звали, она слышала по телевизору, или только думала, что знает его, с родимым пятном на лбу, такой был, но почему его всё время показывали по американскому телевидению, это было непонятно, он же из наших вроде?

Вот и Мелитта пришла, Сашина бывшая. Надежда Ивановна узнала ее сразу, хотя та и расфуфырилась. С тех пор, как Мелитта развелась с Сашей, Надежда Ивановна, надо признаться, относилась к ней не очень тепло, ведь горе случилось, как он тогда похудел, мальчик, и Маркус, ее правнук, уже редко приходил с той поры. Когда он был маленьким, он сидел у нее на коленках, как когда-то Саша, и она пела ему песенку про козленка, но только все же понимать он не понимал, русского не понимал, Маркуса-то, русскому ведь не научили. Какое-то время он еще заходил в ее комнату, чтобы взять конфетку, но ему нельзя было давать их, Мелитта была против, как будто это яд, а потом он уже вовсе не приходил, она даже вспомнить не могла, когда видела Маркуса последний раз, вырос он, худющий, как палка, и бледный, как Христос на распятии, неудивительно — если сладкое не давать. Она видела, как Маркус протянул прадеду подарок, они о чем-то поговорили, потом пошел здороваться с гостями за столом и когда он стал медленно приближаться, Надежда Ивановна собрала остатки знаний немецкого, чтобы хотя бы поздороваться с правнуком на его родном языке, для уверенности про себя произнесла слово пару раз, пока он к ней подходил. Маркус бодро протянул ей руку, она была нежной и хрупкой, рукопожатие слабым, но черты лица у него были тонкие, лоб высокий, а темные кудри — в Сашу.

— Аффидерзин, — выпалила Надежда Ивановна.

Правнук посмотрел удивленно на нее, потом на свою маму и рассмеялся.

— Auf Wiedersehen, — сказал Маркус.

Только его и видели. Осторожно, но уверенно высвободил Маркус свою нежную руку и был таков. Надежда Ивановна посмотрела на свою ладонь, ей вдруг показалось, что она причинила мальчику боль своей грубой натруженной рукой, и картошку копавшей, и на лесопилке работавшей. Она рассматривала безобразные вены, выступающие на запястье, сморщенную на косточках кожу, изъеденные от работы ногти, шрамы, и поры, и морщины, ладонь, пересеченную сотнями линий. Она как-то поняла, что он просто не хотел, чтобы его касались такой рукой.

Затем трескучие немецкие звуки смолкли. Надежда Ивановна взглянула — появился мужчина с красной папкой, это был, она точно знала, чиновник, который ордена вручает, Вильгельм почти каждый год по ордену получал, за государственные заслуги, и бумажки к нему прилагались с пояснением за что. Такое пояснение мужчина и зачитывал из развернутой красной папки, Надежда Ивановна благоговейно прислушивалась, хотя и не понимала детали, но в общем и целом речь шла о важном. Она отклонилась на спинку кресла, взгляд ее устремился к большому окну. Пока оратор рассказывал про жизнь Вильгельма, за окном начало смеркаться, только в верхушках деревьев хранился свет, листья на кроне кружили в беззвучном танце, и Надежде Ивановне казалось, будто она чувствует дыхание вечера, прохладу на лице, какая бывает, когда сгребешь тлеющие угли, развернешься и побредешь домой по картофельному полю, внезапно погрузившемуся во тьму… Вскоре после того как собирали урожай, Нина праздновала день рождения, в середине октября, иногда уже и снег лежал, но еще не холодало, и настроение было хорошее, все прибрали картошку, самое время для праздников, за день до этого они вместе лепили пельмени, а потом пели, плясали, снова пели, уже грустные песни, это когда все по рюмочке выпьют, потом все плакали и обнимались, и да, снова плясали, вот как оно в Славе было, думала Надежда Ивановна и чуть не забыла захлопать, когда речь закончилась, а чиновник прикрепил Вильгельму орден.

Затем снова затрещали немецкие звуки, трещали и трещали, но издалека, они ей больше не мешали, опьянение прошло, в теле было тепло, на душе легко, а мыслями она перенеслась в Славу, в мыслях шла по Большой Лесной и так четко всё видела: бурая щебенка улицы, вытянувшейся настолько прямо, что когда смотришь вдоль нее, то взгляд упирается в светящуюся желтым березовую рощицу, канавы с лужами у дороги, где купались свиньи, колодцы с журавлями и деревянные тротуары, дощатые заборы высотой в человеческий рост, за которыми скрывались невысокие