В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова
Когда Леша женился на Ире, мать в день свадьбы вернула сыну все открытки и письма, написанные им дорогой маме еще в пионерском лагере, что называется, «я возвращаю Ваш портрет…».
И это было начало.
Семейная жизнь грозила перейти в ад, и Ира ушла в науку и обратно не возвращалась. Муж ушел в работу – и тоже… Свекровь осталась одна. Скучно. Хотелось любви, внимания. (Но где же взять, если надо сначала положить, как в сберкассе?)
К услугам оказались соседи.
И там, на лавочке, в лучах солнца Евгения Васильевна с любовью лепила свой идеальный образ: славная такая женщина, добрейшей души человек, а ведь надо же, такое горе…
Милейшая Евгения Васильевна, возможно, и соответствовала бы своему идеальному образу, если бы жизнь сложилась иначе, – если бы другая судьба, другой муж, другая страна, другая невестка… да мало ли… Но не случилось. А тяга к прекрасному осталась.
И образ удавался на славу – соседи обожали ее («а казалось бы, чужие люди!»). Перед своими, понятно, образа не слепишь: какие-то подробности мешают. Например, испечешь пирог, но при этом как-то не так посмотришь на невестку – и все: пирог не зачтен. Обидно, правда? И она несла свой идеальный образ с пирогами соседям, нежась на скамеечке в лучах любви, тепла и сочувствия.
Искренний человек Евгения Васильевна ничего не таила от подруг: и как куском хлеба попрекают, и как волками глядят! – вдохновение так и перло. Дальше – больше. «А что это у вас, Евгения Васильевна, на лбу?..»
Нет, Евгения Васильевна не сказала, что это Ира приложилась, – нет, такого она не говорила, но умному было понятно (а соседи были люди сплошь умные!). В общем, даже синяк на лбу, полученный в результате столкновения с дверью, когда она ночью шла по нужде, сослужил Евгении Васильевне службу и поработал на образ страстотерпицы. Соседи были в ужасе, качали головами – надо же, Леша и Ира!.. А казалось бы, приличные люди!..
И чем больше мучили ее родные – сын и невестка, – тем больше ее любили чужие. Схема была проста. И Евгения Васильевна любовно ее выстраивала.
В конце концов дело дошло до того, что в один прекрасный день одна из особо чувствительных соседок, человек простой и незамысловатый, чья чаша терпения давно переполнилась, подстерегла не чующую беды Иру в подъезде, сцепила на ее шее пальцы и стала душить (стуча при этом головой доцента об стенку):
– Сволочь!.. ты будешь еще издеваться над старухой или нет?!
Недодушенная Ира, едва живая от ужаса, доползла до квартиры и позвонила Леше.
Леша примчался: мама??!
Мама безмолвствовала, как мышь, запершись у себя в комнате, – ничего, мол, не знаю, ведать не ведаю, что они там болтают!..
Леша метался как тигр. Побежал выяснять. Выяснил.
Мама, зачем? Почему? Как тебе не стыдно! Мама? И опять: зачем? почему? Силясь понять – и не по- стигая…
А чего постигать-то… Хотелось любви, сочувствия…
После такого кошмара – конца, тупика! – как ни странно, все наладилось. Ожидаемой свекровью казни не последовало. Напротив, Ира вдруг впервые испытала нечто, очень похожее на чувство вины: ведь свекровь хотела любви, только любви!.. А пути к ней бывают разные… И Ира стала искать слова, а слов она много знала (лингвист! кандидат!) – но все не те, не те, не те…
Соню тронула эта история, и она подумала о своей: а что, если и вправду Марина Николаевна считает, что Соня целилась тогда в нее сковородой?!
И до Сони впервые дошел весь ужас Марины Николаевны – и Соня ужаснулась ее ужасом. И заодно – и ужасом всех большеглазых знакомых свекрови, не таких простых и искренних, чтобы вцепиться в горло Сони, но страдающих из-за нее вот уже семь долгих лет!
И Соня решила, что все, хватит, это неприятное, оскорбительное для обеих недоразумение пора разъяснить.
Марина Николаевна, конечно, выслушала версию невестки. Но, к удивлению Сони, отнеслась к ней совершенно спокойно, без энтузиазма. И даже высказала такую философскую мысль (философ! доктор наук!): мол, правд много, у каждого своя, а истина одна – и та непостижима.
Торжественность этой мысли, причем касательно сковороды, показалась несколько неуместной Соне. К чему бы это? – думала Соня.
И поняла.
Свекровь уже сдружилась со своей версией – сжилась, сроднилась, прикипела к ней сердцем, выстроила отношения с Соней – и все ее добрые знакомые сделали то же самое! – и теперь, что ж, изволь привыкать к новой версии?! И перезванивать знакомым?! Которые тоже, в свою очередь, трудились, выстраивали отношения… И в каком свете теперь, по милости Сони, она должна была перед ними предстать?!
И Соне стало ясно: Марина Николаевна желала мучиться и страдать безвинно. И получать сочувствие на стороне. Где тоже, как знамя, гордо реял ее идеальный образ. И опускать это знамя она не собиралась. И тут уж Соня была бессильна.
Тогда же, семь лет назад, Соня прочла в конце одного рассказа фразу, которая ей очень понравилась: «Какая стрела летит вечно? Стрела, попавшая в цель».
Соня не смогла тогда постичь до конца смысл этой фразы, но магия ее тайны, ее красоты держала Соню в прекрасном напряжении.
И только теперь Соня наконец поняла, что имел в виду великий писатель.
Он имел в виду сковородку, летящую вот уже семь лет в Сонину свекровь.
Камень, ножницы, бумага
Где-то в центре Европы стоит дом, в доме – стол, в столе лежат ножницы – обыкновенные ножницы с пластмассовыми ручками.
Хозяин этих ножниц, звать его Андрей, еще до того, как стать обладателем этого сокровища, приехал однажды в Питер и посетил знакомых художников, своим счастьем радуя глаз.
Причиной его счастья была Таня.
А до Тани причиной его несчастья была Майя. Художники никогда не видели этой Майи, но видели Андрея – и этого было достаточно: Андрей во времена Майи выглядел как человек, у которого все болит. Потому что есть на свете такая любовь, которая гнобит.
Добрые люди пытались было увещевать Андрея.
Но любовь глуха – это все знают.
Любовь слепа – это тоже известно.
Любовь слепа, глуха, то есть любовь – инвалид.
Любовь еще и зла. Значит, злой инвалид.
И этот злой инвалид терзал Андрея, как хроническая болезнь.
Нет, возможно, Майя
