Искус - Дарья Промч
Мама умерла ровно через два года после нашего одностороннего разговора – пунктуальность, не свойственная ей при жизни, но нагнавшая-таки в самом конце. За это время я успела отрастить волосы и снова состричь их, сменить машину и получить пару званий и статуэток – так вроде бежишь дни напролёт, справляешься с задачами, достигаешь целей, а потом оборачиваешься назад и понимаешь, что ничего особо и не сделал. О её смерти мне должны были сообщить утренние газеты, но я легла спать немногим раньше, чем их пустили в печать, поэтому разносчиком дурных вестей пришлось выступить уборщице, пришедшей ко мне в полдень по договорённости, о которой я успешно забыла.
Выбросилась из окна в побеге от настигающих её последствий аутосомно-доминантного генетического заболевания нервной системы – синдрома, наметившего меня своей следующей жертвой с вероятностью в пятьдесят процентов.
Паскаль
А когда она проснётся… то есть вот уже шуршит в комнате, едва слышно ступает по коридору. Проснулась, значит. Что это за звук? Гитара? Зачем ей? Слышу струнный перебор. Как вообще понять, снится ли что-то, когда ты не спишь? Как совладать с желанием не спать, когда тебе что-то снится? В детстве я частенько заказывала себе сны. Лёжа в постели, вертелась с боку на бок, а потом вдруг начинала представлять невиданные города с высокими сутулыми людьми, неизвестными языком и машинами. Всё это манило меня, но мне не хотелось уезжать из своего города, я просто пыталась совместить несовместимое, быть здесь, в тёплой постели, и одновременно быть там, где воздух не пахнет ни рыбой, ни солью. С кем не бывало? Я любила и презирала этот запах, с городом то же самое.
Потом сублимация вошла в привычку. С годами я уже явно представляла себе меню собственных сновидений, даже чувствовала себя особенной, отличной от ровесниц. Будто эти мои ночные путешествия были всамделишные. Всё это проносилось перед моими глазами как в окне поезда, пущенного по игрушечной железной дороге. Но дорога эта была из тех игрушек, которые месяцами пылились в единственном детском магазине, становясь навязчивой мечтой всех амбициозных мальчишек и ежевечерней головной болью их родителей.
Я жуткая трусиха, хотя женщинам это простительно: даже будучи здесь, я иногда надеюсь, что эта шикарная квартира, этот огромный город, этот гитарный мотив, голос как жидкий мёд – всё мне приснилось. Потому что иначе этот мир существует, вращается вокруг меня и грозит мне расправой. А я никакая не избранная, я обычная всё-себе-сама-надумала девочка, которая заигралась, помечтала о невозможном, и (о, ужас!) оно сбылось. У меня слишком маленькая голова, мне с детства так казалось. Я хотела, чтобы она росла вместе со мной, а она росла существенно медленнее. И всё пространство в этой моей голове педантично разлиновано мелом и отдано дому, городу, морю, семье, старым книгам, пыльным игрушкам, Симону. Любой намёк на то, что это место надо переоборудовать, поместив туда её вместе с песнями, крутящимися по радио, причудами, этим сказочным домом и всеми моими мыслями, меня приводит не то в бешенство, не то в ужас.
Но это всё ладно. Солнце высвечивает причудливые фигуры на полу, дверь в комнату плотно закрыта, а мне нестерпимо хочется добраться до этой самой двери, не наступив ни на одно солнечное пятно, приоткрыть её, добавить звука. Откуда я могла знать, что она поёт? Почему мне этого всегда хотелось? Нет, я решительно отказываюсь помещать это всё в себя. Хотя от отрицания ничего не меняется. Она поёт так, как мне никогда не снилось и не могло присниться в силу всей узости и плоскости фантазии. Мне хочется видеть её лицо в этот момент, уточнить, что ни одна из этих историй не имеет никакого отношения к её жизни, ибо если имеет, то как сосуществовать с катастрофой этого размаха? Всё пустое. Всё это сказка, в которой было бы славно застрять на пару-тройку недель, наесться до отвала сказочной пыльцы и солнечных зайцев, наиграться с говорящими цветами, натискаться ручных великанов, а потом юркнуть под своё одеяло, истончённое временем, и проснуться снова дома. Заново оценить забор, отделяющий тебя от мира, подлатать его, если нужно, и радоваться примитивным действиям, отполированным временем.
Она поёт про людей, у которых отняла всё, что они имели, и ничего не предложила взамен, и я живо представляю себя на этом месте: искушение – слабость – расплата. Осознание содеянного наваливается на меня своей неисчислимой массой в один миг, моментальный испуг, первородный страх – вся эта смесь разливается по телу плавленым металлом. Я даже пытаюсь ущипнуть себя за бок, провожу ногтем по животу, хлопаю по щеке – вдруг всё же сон, безобидный незапланированный сон? Но не просыпаюсь. Хочу к маме, обратно, домой. Но нет, Паскаль, нет такого чудодейственного заклинания, что в три счёта перенесло бы тебя туда, куда захочется, теперь тебе придётся идти одной.
В мире обретаются такие сущности, особенные существа, которые живут тем, что уводят людей с их истинного пути, – об этом я узнала ещё в детстве от соседки, у нас их называют лукавыми. Они выглядят, как обычные женщины, зачастую даже симпатичнее обычных, говорят ласково, смотрят доверчиво, улыбаются такой искренней обезоруживающей улыбкой, что всякий, кому она предназначена, невольно и сам начинает улыбаться. Голос у них елейный, и речь льётся так легко, так красиво – слушаешь и плывёшь за каждым словом, ловишь каждый звук. Лукавые, поговаривают, произошли от сирен, но у сирен хвосты вместо ног, как у русалок, их распознать труда не составит, надо только уши заткнуть и присмотреться. С лукавыми всё иначе – нет никакого признака, выдающего в них демонов, ничего, отличного от людей, в их внешности. Раньше они жили все вместе на чёрном утёсе, ели овец, что отобьются от стада, да травы волшебные и пили кровь стервятников вместо молока, но потом молния ударила в скалу и расколола её. Лукавым пришлось спуститься с гор, и так они разбрелись по всему миру.
Соседкин муж встретил лукавую в порту – она приехала с подругами откуда-то
