Глубокая печаль - Син Кёнсук

– Может, купим и съедим по одной дыньке?

«Ван и дыни?» – удивленно усмехнулась Ынсо и отвернулась, обозревая широкую даль зеленых газонов вокруг ровных кругов могил и квадраты газонов с низкорослыми цветами.

Повсюду делали снимки мужчины и женщины, мамы и дети. Примерно столько же, человек двадцать, работали, подстригая у подножия могил газоны. Большинство из них – женщины в соломенных шляпах, поверх которых было положено полотенце, на которое и падали солнечные лучи. Ван равнодушно поддал ногой кем-то неряшливо брошенную пустую банку из-под колы.

– Обычный день, который ничего особенного не обещает.

Ынсо легко прочитала скуку на лице Вана и, печально задумавшись, опустила голову.

«Тот ли это человек? Тот ли, который тосковал по мне, желал меня? Чтобы подарить мне целую банку стрекоз, Сэ долго плавал и бродил по речке, а Ван отнимал банку стрекоз, столкнув Сэ в воду, и приносил их мне. Тот ли это человек, который прибежал в день своего отъезда из Исырочжи, запыхавшись, прикоснулся своими губами к моим губам. Он ли это? Тот ли это Ван, который говорил, что забудет Исырочжи, но никогда не забудет меня? Тот ли это человек, который, держа в руках мое лицо, говорил, что мы втроем будем всегда дорожить нашей дружбой. Тот ли это человек, который обещал спасти меня из беды?»

Увидев переполненную дынями тележку, Ван вопросительно посмотрел на Ынсо. Она позабыла уже о том сладком и ароматном запахе, но утвердительно кивнула.

Ынсо посмотрела вверх. Казалось, что плывущие по небу облака вот-вот зацепятся за горный хребет. Они напоминали почему-то могилы, может, оттого, что она слишком долго рассматривала надгробья.

Ынсо глубоко вздохнула и перевела взгляд на самые дальние вершины, за которые тоже цеплялись летние облака – цеплялись и плыли дальше, задерживались на какое-то время и снова плыли дальше.

Ван уже ушел на достаточное расстояние от нее. Семенящий шаг просто не позволял Ынсо поспевать за ним, и теперь она и вовсе отстала. Сожалея, что расстояние становится все больше и больше, Ынсо попыталась идти быстрее, но так и не смогла сократить расстояние между ними.

– Настоящий музей под открытым небом! – сказал Ван, осматривая изображения Будды, вырезанные на скалах ущелья на площади древних храмов, и обернулся. Он думал, что Ынсо где-то рядом или за его спиной, но ее нигде не было видно. Он вытянул шею, чтобы посмотреть, далеко ли она, но увидел только незнакомые лица. Ынсо не было. «Видимо, сильно отстала», – подумал Ван, чтобы не мешать другим людям, отошел в сторону и закурил. Вдалеке показалась Ынсо, она спешно поднималась в толпе народа.

«Она ли?» – Ынсо показалась Вану такой несчастной, что поначалу он даже захотел спуститься к ней навстречу, но остался на месте. Еще с детства, неизвестно почему, думая об Ынсо, он смягчался. И по какой-то неизвестной причине, если рядом с Сэ была Ынсо, ни в коем случае не хотел в чем-либо проиграть ему.

«Да-да, та самая засуха. В Исырочжи, где никогда не было засухи, в тот год высох даже родник. Если бы не та засуха! – Ван выпустил изо рта кольцо дыма. – Если бы не засуха, то мать и сестры никогда бы не покинули нашей деревни, она не стала бы местом, в которое больше никогда нельзя вернуться. Если бы не та засуха, никогда бы не было ссоры из-за водного канала на рисовом поле, не было бы драки лопатами, а драка лопатами не перешла бы в поножовщину».

Ван потушил о землю выкуренную сигарету и закурил новую.

В ту самую засуху матери неожиданно пришлось похоронить отца, а потом с сильно опухшим от слез лицом под палящим солнцем увести за собой из деревни всю семью. Отец и умер со словами: «Лучше самому умереть, чем убивать других». Мать, понимая, что им после этого не пережить лета, увела детей из деревни навсегда.

Все произошло так быстро, как во сне. Когда Ван услышал от матери, что надо срочно уезжать из Исырочжи, он вовсе не из-за отца вернулся, а из-за Ынсо, которая оставалась там с Сэ, – он сожалел, что приходится уезжать одному.

В ту ночь сильно лаяла собака. Каждый раз, вспоминая о прошлом, ему слышится этот лай. Говоря, что не хочет встречаться с жителями Исырочжи, мать решила уйти из деревни не в разгар дня, а ночью, в кромешной тьме. Ван тоже следовал за ней, когда они уже перешли мост, он попросил всех подождать немного, а сам побежал к Ынсо. Вызвав ее на улицу, еще до того, как она успела спросить, кто это, и узнать его в темноте, еще до того, как спросила, что случилось, он, пятнадцатилетний мальчишка с обритой головой притянул ее к себе и поцеловал. И, кажется, сказал: «Обязательно увидимся когда-нибудь! – а потом, кажется, добавил:

– Я буду думать только о тебе одной».

Сигарета погасла в руке Вана и сама по себе опала пеплом на горную тропинку.

Уехав из Исырочжи, как будто сбежав, он долгое время думал о ней, и это помогло ему пережить трудности. У людей, переехавших с окраины в город, ежедневно стоял вопрос о выживании. На рассвете Ван развозил по домам газеты, а по вечерам – связки капусты из маминого магазинчика, который она открыла на рынке. Помогая маме торговать, он то и дело вспоминал Ынсо и поворачивал голову в сторону Исырочжи. Хотя мать и поклялась, что ни за что на свете не вернется туда, он всегда скучал, потому что там оставалась Ынсо.

Ван тяжело вздохнул:

«Не знаю, как бы я перенес тот неожиданный переезд из родных мест, если бы не писал писем ей в Исырочжи? Она всегда неожиданно заглядывает в мою душу, как бы ни была загружена моя жизнь, и когда кажется, что уже все позабыто, она вдруг напоминает об этом. Такая уж она…

И на самом деле часто бывало так: я представлял, что она где-то рядом и смотрит на меня, тогда, даже сморкаясь, приглушал этот звук, а когда, по привычке шумно всасывая, ел лапшу, – внезапно приостанавливался…

Казалось, я мог все бросить, когда снова встретился с ней в Сеуле. Если бы только захотел заполучить ее снова…

Но почему же я так страстно желал этого? Неужели потому, что рядом с ней всегда был