Гори огнем - Александр Сергеевич Пелевин

Он улыбнулся самому себе. Эту историю ему действительно рассказал лейтенант Регер в самые первые дни Дабендорфа, но в лагерях пленных Регер никогда не был, и откуда тот мог это знать, непонятно. Может, и ему кто-то рассказал. А может, выдумка.

— Все это происходило во время карантина, когда отсутствовало немецкое начальство. Когда же оно вернулось, почти вся лагерная полиция сбежала к партизанам. А когда на их место назначили немцев, избиения из-за голодных драк прекратились. Выяснилось, что в лагере орудовала советская агентура. Они воровали продукты, провоцировали бунты и драки, сами же за это и избивали пленных. Именно они создавали пленным невыносимые условия в лагере! А все для того, чтобы потом рассказывать, какие немцы звери.

Аудитория слушала внимательно и с удивлением.

Вновь поднял руку тот парень, фамилию которого забыл Гуляев. Иван кивнул ему.

— Это правда? — спросил парень.

— Да. И эта история — пример того, о чем вы должны рассказывать пленным. Назначьте виноватого! Рассказывайте, что иногда советская агентура сама провоцирует подобные случаи в лагерях. Им не жалко жизни своих пленных, им важно устроить как можно больше кровавых зверств. Пропагандируйте ненависть к врагу, обвиняя его самого в пропаганде ненависти. Именно так это и работает.

Гуляев устал говорить. Он теперь очень быстро уставал. Формулировать мысли удавалось с трудом; рассказывал все ровно то же, что заучил во время первых сборов.

— Принцип третий, — устало продолжил он. — Будьте милыми.

Курсанты недоумевающе уставились на него, не ожидая услышать такое слово.

— Да, да, — сказал Иван. — Будьте милыми. Будьте приятными. Вспомните самих себя в лагере. Вот вы сидите среди вшей и дерьма, и тут приходит такой чистенький паренек в форме, встает по струнке и начинает речь: «Братья! Идите вместе с великой Германией против большевизма!»

Он карикатурно изобразил максимально пафосное лицо и на всякий случай вскинул правую руку. Курсанты засмеялись.

— Это так не работает. Будьте людьми… Присядьте к ним, душевно поговорите, угостите сигаретами. Хорошими какими-нибудь. Скажите им: «Братцы, ну что, как ваши дела?» По плечу похлопайте…

Ему вдруг стало трудно стоять, опять навалилось это странное ощущение нереальности происходящего, опять какие-то чужие мысли лезли в голову.

Гуляев присел на стул.

— Как-то так, — опустошенно сказал он, глядя перед собой. — Занятие окончено. Разойдись.

Он сидел на стуле и не замечал, как расходятся из-за парт курсанты, потому что в голове его снова одна за другой роились чужие мысли.

Чужие мысли, странные мысли, непонятные мысли, как будто их выдувал из стекла реальности неведомый мастер скляночных дел, разноцветные пузатые бутылочки, вазы и баночки надувались, сталкивались друг с другом, лопались, разлетались осколками прямо под закрытыми веками; а что, если это не скляночки и не бутылочки, а самые что ни на есть глаза, то есть просто глаза разбиваются под закрытыми веками, и вот ты уже ничего никогда не увидишь, кроме собственных глаз, интересно, а каково жить со зрачками наружу, неужели ты все время смотришь на собственный мозг, на реки-извилины, канавки-ручейки, эх, речка Волга, долго ж тебя не увижу, да и не видел ни разу в жизни; черт, ведь я никогда не бывал на Волге, хотя нет, я был в городе Калинине, а там тоже Волга, но как будто ненастоящая, маленькая совсем, где-то есть Волга побольше, а где-то совсем большая, где однажды суровой зимой выстрелил в себя неприлично трезвый офицер Аксель Вебер, а потом его добил другой человек, где же ты, Цвайгерт, где…

Встал, пошел по стеночке к выходу, чтобы не упасть — ему почему-то казалось, что вот-вот подкосятся ноги и он свалится в обморок, хотелось держаться хоть за что-нибудь, лишь бы не сдуло, как ветром, этим страшным потоком мыслей из ниоткуда.

Мир казался нереальным, пластилиновым, будто видишь его то ли сквозь толщу стекла, то ли на дне океана, и он, Гуляев, ощущал себя водолазом в огромном тяжелом костюме с трехболтовым шлемом.

И сам он был стеклом, и был океаном, и был пластилиновым миром.

Выйдя на крыльцо, он с трудом уселся на ступеньки и схватился за голову, пытаясь собрать мысли хоть как-то. Мысли не собирались.

Он вновь вспомнил Цвайгерта, вспомнил его слова и понял, что нужно делать.

Нужно просто убить себя прямо сейчас, и тогда можно будет вернуться в прошлое и все изменить.

«Так это и работает», — вспомнил он собственные слова, сказанные на занятии.

Встал с крыльца, пошел шатаясь к своему бараку. Мимо проходили курсанты, он не видел их лиц и не разбирал их слов — они что-то говорили, вроде даже именно ему, но все меняло свой смысл и звучание.

Иван добрался до своего барака.

Офицеров в нем не было — в это время начались занятия по строевой подготовке.

Гуляев дошел до двухъярусной кровати, на нижней полке которой он спал, поднялся на верхнюю, уселся на ней, свесив ноги, и снял ремень с кителя.

Один конец закинул за перекладину на потолке, протянул вниз, сомкнул на пряжке.

Потянул для проверки.

Просунул голову, крепко зажмурился и сказал:

— Гори огнем.

Спрыгнул с верхней полки и упал на холодный каменный пол сгоревшей церкви.

Он снова Новорожденный, и он же Иван Гуляев, и все тот же обгоревший храм с адскими фресками, но теперь он почему-то все помнит — и кто он такой, и сколько раз он уже здесь был, и что он здесь делает; теперь он не голый, а в кителе вермахта без ремня.

Иван Новорожденный сидит на сыром полу, обхватив колени руками. Его не тошнит больше белым червем, и никто не говорит с ним страшным многоголосием.

И небо, которое видно сквозь дыру в куполе, больше не красное, нет — оно грязно-серое, как этой ранней весной в Дабендорфе, и идет дождь, и капает вода прямо на обгоревшие доски.

Все больше и больше воды, и вот она уже по щиколотку его сапога.

Новорожденный встает во весь рост.

Воды все больше — она капает и капает, журчит бесконечно, заливает его целиком: размокли волосы, отяжелел мундир, повлажнело лицо. Иван облизывает губы, и вода почему-то соленая, как кровь.

Он стоит и чего-то ждет.

Капает вода, капает, кап-кап, заливает пол церкви, и стоит Гуляев уже по колено в воде, и идет к пустому амвону, и смотрит на него — все