Самоубийцы и другие шутники - Евгений Львович Чижов
Сын подпрыгивал, пытаясь дотянуться до брошки, и канючил:
– Отдай! Мое! Отдай!
Скворцов заметил, как прежде чем спрятать брошь в сумочку, жена победоносно улыбнулась своему отражению.
Когда они ушли, Олег оглядел учиненную им накануне разруху, оценил размер повреждений, вздохнул и начал привинчивать к стулу отломанную ножку.
Старик проснулся к полудню. Потрогал вчерашние ушибы на ноге и спине, пощурился на белое зимнее солнце за окном, потом заглянул в холодильник, достал яйцо, чтобы сварить на завтрак, зажег со второй спички конфорку (первая сломалась в его негибких пальцах) и с минуту, напрягаясь, вглядывался, силясь различить почти невидимое на свету пламя, тревожно нюхал воздух, не пахнет ли газом. В миску на полу налил молока и позвал кошку Машку. Теперь, когда они были одни, она не заставила себя ждать. Она была серой, некрупной, с рыжими подпалинами. Молоко Машка пила деловито, ни на что не отвлекаясь, и только покончив с ним, подошла к хозяину и, зажмурившись, потерлась о его ногу.
Алина
Памяти 90-х
– Привет, Олег. Узнаёшь?
Улыбаясь, она глядела на меня с порога, будто мое узнавание было пропуском, без которого не решалась войти. У меня же, едва открыл дверь, возникло чувство, точно я распахнул ее в прошлое тридцатилетней давности, настолько она не изменилась за все эти годы, осталась, по крайней мере, на первый взгляд, в точности такой, как была. Может, дело в том, что на лестничной клетке был полумрак, да и зрение у меня уже никуда не годится. Я пошел в комнату за очками, как обычно, не сразу смог их найти, а когда вернулся, Алина уже сняла в прихожей куртку и сделалась, если это вообще возможно, еще более прежней, теперь даже в тех мелочах, какие я сперва не разглядел, вроде слегка вздернутой верхней губы или пары морщин по сторонам рта, берущих в скобки ее улыбку. Неужели я все это время их помнил? Конечно, нет, но мне и не нужно было помнить: над кроватью у меня висел Алинин портрет работы Сереги Сычева, тогдашнего нашего друга (а для нее больше, чем друга), где эти детали были узнаваемо прописаны. Вообще-то Сыч, как его все тогда звали, был далек от реализма – вот и Алину он изобразил в каком-то мчащемся сквозь ночь не то автобусе, не то поезде, в чьи заиндевелые окна заглядывали извне размытые нечеловеческие фигуры с потекшими бельмами вместо глаз, да и пассажиры, различимые за спиной Алины, были не лучше – скорее, серые ночные призраки, чем люди – но ее саму, глядящую на зрителя расширенными на пол-лица глазами, не обращая внимания на осаждавшую ее нечисть, нельзя было не узнать: Серегина тяга к деформации лиц и предметов была над ней не властна. У меня было еще несколько ее портретов, но на самое видное место я повесил этот, потому что он напоминал мне не только о ней – об Алине я и так всегда помнил и даже если б захотел, не смог бы забыть, поскольку она регулярно мне снилась – но каким-то непрямым образом он возвращал мне ощущение всей нашей тогдашней совместной жизни: ее холода, скорости, гибельности, безрассудства.
Осмотревшись в комнате, Алина подошла к портрету, с минуту изучала его, стоя ко мне спиной, а затем резко обернулась, точно предлагала мне сравнить его с оригиналом. Сколько ни вглядывался в нее, я не находил никаких отличий от той Алины, которую почти тридцать лет назад нарисовал Сычев: те же впалые щеки, обведенные черным глаза, подростковая резкость движений, та же кажущаяся хрупкость – я достаточно ее знал, чтобы не сомневаться, что никакой хрупкости в ней нет и в помине – та же смесь неуверенности и вызова, – очевидно, постеснявшись, она не сразу подошла к своему портрету, хотя заметила его среди других висевших у меня по стенам работ, конечно, сразу.
– Ты просто какой-то Дориан Грей в юбке!
Она усмехнулась и по всегдашней своей привычке коверкать слова переиначила:
– Дуриан Грей!
Этого ей показалось мало, и она добавила:
– Дуремар Грей! Он ведь злодей был, да? Я когда-то фильм смотрела, только не помню ничего. Но ведь я же не злодей!
– Там дело в том, что он не менялся, а вместо него старел его портрет, и на нем отпечатывались все следы его злодеяний.
Алина подозрительно покосилась на портрет:
– Не вижу никаких следов злодеяний.
– Их и нет. Но у меня в кладовке еще штук пять твоих изображений, а может, и больше. Тебя ж кто только тогда не рисовал! Не удивлюсь, если одно из них в запекшейся крови.
– Выдумываешь ты все, Олег. Как всегда. Все вы только и делаете, что выдумываете. А я, дурочка, верю.
Села в кресло, откинулась на спинку, расправила плечи. Повернула голову ко мне в профиль, чуть подняла подбородок. В каждом движении была видна все та же выучка опытной модели, умеющей предъявить себя и в то же время готовой стать тем, что захотят в ней увидеть. Выверенная точность движений демонстрировала ее неизменность еще убедительнее, чем внешность: в конце концов, внешность можно подправить с помощью косметических ухищрений (хотя Алина, кажется, пользовалась косметикой очень сдержанно), но эта точность шла изнутри, ее было не подделать. Я глазам своим не верил: не только все, кого я знал с тех пор, обрюзгли, разжирели или, наоборот, высохли и сморщились, но и само пространство вокруг меня расползлось и утратило резкость – и очки тут мало помогали – а время, до отказа набитое привычной скукой обыденных дел, стало густым и тягучим, так что мы увязли в нем, как мухи в меду, от былой нашей легкости не осталось следа, я особенно ясно чувствовал это, глядя на Алину – она была точно вырезана из липкой патоки нашего каждодневного времени. Была сама по себе. Не удержавшись, я протянул руку и положил ладонь на ее шею. Она повела коротко стриженной головой и удовлетворенно улыбнулась, получив подтверждение, что былая ее власть надо мной никуда не делась.
Мы познакомились в начале девяностых в огромной выселенной квартире в одном из переулков за Курской, занятой приехавшими завоевывать Москву художниками с разных концов страны, в основном, из-за Уральского хребта. Алина была
