Дни убывающего света - Ойген Руге

которой Курт ел, с которой он набивал в рот кусочки гуляша, была не чем иным, как волей к жизни. Это последнее, что осталось от Курта, что держало его в жизни и позволяло этому телу функционировать дальше, этому вышедшему из строя автомату с сердечно-сосудистой системой, которая сама себя поддерживала, и — пожалуй, как стоило опасаться — какое-то время еще будет поддерживать. Курт пережил всех. Он пережил Ирину. А теперь у него был реальный шанс пережить и его, Александра.

На подбородке Курта повисла жирная капля соуса. Александра охватило страшное желание причинить отцу боль — оторвать кусок бумажного полотенца и грубо вытереть соус с его лица.

Капля, подрожав, сорвалась.

Это было вчера? Или сегодня? В один из этих двух дней, что он пролежал на своем дорогом диване (неподвижно и почему-то всё время стараясь не касаться открытой кожей обивки), в один из дней его посетила мысль убить Курта. И даже больше, чем просто мысль. Он проигрывал варианты: задушить Курта подушкой, или — безупречное убийство — приготовить Курту жесткий говяжий стейк. Как тот стейк, которым тот однажды чуть не подавился. Если б тогда Александр не повернул его — уже посиневшего, выбравшегося на улицу и потерявшего сознание — если б тогда Александр не повернул его инстинктивно на бок, и если бы вследствие этого, из глотки Курта не выкатился вместе с его челюстью мясной комок, скатавшийся чуть ли не в шарик от бесконечного пережёвывания, то Курта, пожалуй, уже не было бы в живых, и Александр избежал бы этого поражения (по меньшей мере, этого).

— Ты заметил, что меня не было здесь какое-то время?

Курт был занят краснокочанной капустой — с недавних пор у него появилась эта детская привычка подчищать одну ячейку за другой: сначала мясо, потом овощи, потом картошку. Удивительно, но вилку он снова держал в руке — и даже правильной стороной. Подскребал капусту.

Александр повторил свой вопрос:

— Ты заметил, что меня не было здесь какое-то время?

— Да, — сказал Курт.

— Значит, заметил. А как долго — две недели, два года?

— Да, — сказал Курт.

Или он сказал: «года»?

— Значит два года, — продолжал Александр.

— Да, — сказал Курт.

Александр засмеялся. Ему и правда казалось, что это длилось года два. Как другая жизнь — после того, как прежняя жизнь закончилась на одном единственном, банальном предложении:

— Отправлю-ка я вас на Фрёбельштрассе.

Такое вот предложение.

— Фрёбельштрассе?

— Клиника.

Только на улице он додумался спросить у сестры, не означает ли это, что ему надо захватить пижаму и зубную щетку. И сестра пошла еще раз в кабинет врача и спросила, не означает ли это, что пациенту нужно захватить пижаму и зубную щетку. И врач ответил, что пациенту надо захватить пижаму и зубную щетку. Вот и всё.

Четыре недели. Двадцать семь врачей (он подсчитал). Современная медицина.

Врач-ассистент, похожий на старшеклассника и — в странном приемном покое, где за перегородкой стонали какие-то тяжелобольные — объяснивший ему основные принципы диагностики. Врач с волосами, собранными в хвостик, сказавший: у марафонцев не бывает опасных заболеваний (очень симпатичный мужчина). Радиолог, которая спросила его, не собирается ли он в своем возрасте зачинать детей. Хирург по фамилии Фляйшхауэр[1]. И, конечно же, весь в оспинах «Караян» — главврач д-р Кауфманн.

И еще двадцать два других.

И, возможно, еще два десятка лаборантов, которые заполняли пробирки сцеженной из него кровью, просвечивали его мочу, рассматривали его ткани под какими-то микроскопами или помещали в центрифуги. И всё это с жалким, просто-таки бессовестным итогом, который д-р Кауфманн подвел одним словом:

— Неоперабельно.

Сказал д-р Кауфманн. Своим грубым голосом. Со своими оспинами. С прической а-ля Караян. Неоперабельно, сказал он и покрутился на своем крутящемся кресле туда-сюда, а стекла в его очках поблескивали в такт движениям.

Курт как раз опустошил ячейку с краснокочанной капустой. Принялся за картошку — сухая. Александр уже знал, что за этим последует (если Курту тотчас не поставить стакан с водой). А именно — сухая картошка застрянет у Курта в горле, отчего тот начнет икать так лающе, что покажется, будто вот-вот желудок выскочит. Пожалуй, Курта можно убить и сухой картошкой.

Александр встал и налил в стакан воды.

Курт, как ни странно, был операбелен — ему тогда вырезали три четверти желудка. И он ел столько пищи оставшейся частью желудка, как если бы ему добавили три четверти. Неважно, что подавали — Курт сметал всегда дочиста. Он и раньше-то всегда подчищал тарелку, подумал Александр. Неважно, что ставила перед ним Ирина. Он всё съедал и хвалил — «отлично»! Всё время одна и та же похвала, всё время одно и то же «спасибо» и «отлично», и только годы спустя, после смерти Ирины, когда Александру как-то довелось готовить, только тогда Александр понял, насколько уничижительны, унизительны должны были быть эти «спасибо» и «отлично» для матери. Курта нельзя было ни в чем упрекнуть. Он и в самом деле никогда ничего не требовал, даже от Ирины. Если никто не готовил, он шел в ресторан или съедал бутерброд. А когда кто-то для него готовил, он вежливо благодарил. Затем на очереди был послеобеденный сон. Затем прогулка. После этого он разбирал почту. Что тут возразить? Нечего. В том-то и дело.

Курт подобрал пальцами картофельные крошки. Александр протянул ему салфетку. Курт и в самом деле вытер рот, сложил аккуратно салфетку и положил ее рядом с тарелкой.

— Отец, послушай, — начал Александр. — Я был в больнице.

Курт покачал головой. Александр взял его за локоть и повторил попытку, с большей четкостью.

— Я, — он показал на себя, — был в боль-ни-це! Понимаешь?

— Да, — ответил Курт и встал.

— Я еще не всё сказал, — произнес Александр.

Но Курт не отреагировал. Просеменил в спальню, всё еще в одном тапке, снял свои брюки. Посмотрел выжидающе на Александра.

— Вздремнешь?

— Да, — сказал Курт.

— Ну тогда давай поменяем подгузники.

Курт просеменил в ванную, Александр уже подумал, что тот всё понял, но в ванной Курт приспустил подгузники и начал ссать на пол высокой дугой.

— Что ж ты делаешь!

Курт испуганно оглянулся. Но остановиться уже не мог.

После того как Александр помыл отца под душем, отвел в кровать и вытер пол в ванной, его кофе уже остыл. Он взглянул на часы — два. Вечерняя сиделка придет не раньше семи. Он недолго поразмышлял, не взять ли из сейфа в стене те двадцать семь тысяч марок и просто исчезнуть. Но решил подождать. Он хотел сделать это на глазах