Записки времён последней тирании. Роман - Екатерина Блынская
– Ни сегодня, ни завтра, а наверное, никогда, Октавия… – сказал он молодой жене, которая распустила блестящие волосы, освободившись от шпилек.
С теми словами, он сделал разрез под мышкой, вымазал ладонь кровью и глянув на ужаснувшуюся черноглазую Октавию, провёл пальцами по белизне простыни.
– Даже желая тебя, я бы не смог сейчас сделать этого. У меня есть любовь… – сказал он рассеянно.
Октавия заплакала, а он ловко спрыгнув с ложа, пританцовывая и кривляясь, словно держит в руках лютню, три раза обошёл ложе, убранное дорогими материями и убежал, смеясь, спать.
Такова была первая ночь Нерона и Октавии, которая продолжилась у меня в новом доме за Эсквилином.
…
Неугодные и нежелательные исчезали. Погиб Нарцисс, который выдал на суд Клавдия Мессалину, погибла старая Лепида, слишком окружавшая лаской Нерона, которого надобно было гнать во власть подобно мастигофору, кнутом и палкой подбадривающего бегущего с арены гладиатора.
Нерону предназначалась власть неделимая и высочайшая, которую Агриппина неразумно отчеканила двойными профилями на монетах.
Глупая женщина слишком много сена привязывала к рогам бодливого быка. Чем больше она ласками и увещаниями гладила Нерона, тем более он хотел бодаться с ней…
Он убегал из домуса любыми способами, желая встречи со мной.
Мы так – же часто уходили на берег Тибра в тихую приветливую целлу храма богини Теллуры, где был подкупленный нами старик -смотритель, отдающий нам в пользование комнатушку в своей хижине, которая была завешана дорогими материями и на постели были набросаны бетийские покрывала.
Там мы были радостью друг друга, нескончаемой и неизбывной, даже когда снаружи дул холодный ветер, старик чинил сети у жаровни, а в нашей норе чуть помигивал масляный светец, Нерон чувствовал, что истинное совершается рядом, а не там, где зоркость Бурра и методы Сенеки ведут его к покорению мира.
Нерон, раньше не совсем понимающий, что его естеству нужно от меня, проснулся во всей своей дикости и необузданности. Когда он принял тогу принцепса и стал выступать в Сенате, а Октавия вынуждена была изображать счастливую супругу, на меня просыпался золотой дождь, как будто я была не простая гетера, любимица Цезаря, а Даная.
– Моя гречанка… подруга… Моя Актэ… – так он говорил, да часто ли…
Счастью моему не было предела, пока Нерона покрывали его друзья и тайные встречи наши становились всё продолжительнее и прекраснее.
Частые пиры, вечеринки и просто посиделки с поэтами и танцовщицами вдохнули жизнь в мои будни.
Октавия мёрзла в своих холодных покоях, а я наслаждалась приязнью принцепса. Он бежал ко мне всякий предвечерний час, чтобы отужинать и возлечь, столь скоро развязывая башмаки, что чуть не падал, сбрасывая их. Через несколько недель после моего переезда в «Дом Чаш», как мы назвали его, у меня завелись две рабыни и ещё один охранник, который никого не подпускал к порогу вместе с Гектором днюя и ночуя на страже моей персоны. Я почувствовала себя любимой женщиной…
Нерон быстро находил друзей и приходил ко мне не один, а в хохочущей толпе ребят, одетых, как плебеи, но по роду своему это всё сплошь были сынки сенаторов и всадников.
Клавдий Сенецион и Марк Отон, друзья Нерона, могли кутить сколь угодно долго в любых приглянувшихся им злачных местечках Рима, но после они собирались у меня, тем самым отвлекая Агриппину от сына, которого она теряла на глазах.
После зимы, когда Нерону пошёл восемнадцатый год и мы стали ещё ближе, не желая расставаться никогда, Агриппина обвешала его шпионами, чтобы наконец, проследить куда он с такой страстью спешит и откуда приходит ошеломлённый, как галл с шафранного песка.
Она очень быстро приехала на своих нубийцах, в лёгкой лектике, видимо, спеша мне наподдать, и стала требовать Гектора и Ставра, второго охранника, отпереть ей двери, окованные железом.
Я наблюдала, как она яриться и готовиться сжить меня со свету вместе с моими воздыхателями. Не тут то было! Я не посещала её изысканные пиры, после которых кого- нибудь косо смотрящего обязательно выносили за перистиль, завернув в циновку. О, нет! Подсылать ко мне убийц и травить меня открыто она бы не посмела, ибо я была единственным счастьем её сына. Она понимала, что он бы скорее спихнул её на Харонов чёлн, чем кого-либо другого.
Она прислала мне корзину фруктов из которой выпала табличка с предупреждением, что если я не оставлю Нерона в покое, она спалит меня вместе с домом.
Я, испугавшись, заперла двери для всех. Нерон около недели не приходил ко мне и я послала к Сенеке спросить, что случилось.
Около часа дня, в первый день майских нон, Гектор впустил ко мне посланника от Сенеки.
Я приняла его в атрии, приказав накрыть обед.
Ему уже исполнилось сорок, женатый на патрицианке, он был бездетен и казалось, тайная грусть гложет его жилистое тело, худое даже в складках тоги.
Чёрные глаза его говорили о нём, как о выходце из южных провинций. Толстые, страстные губы украшали лицо, желтоватое, как пергамент. Он держался прямо, но возраст уже наложил отпечаток на посадку головы, чуть вдавленную в шею.
Голос его звучал особенно приятно и речь была удивительно точна.
Он засел за кашу и перепелиные яйца, с достойным аппетитом, а после обеда обещал мне прогулку в Майевы сады в своих октафорах. Я предпочла отказаться и осторожно выудила у него всё, с чем он пришёл.
Посланника звали Анней Серен и он, восхвалив мои красы предупредительно заметил, что призван обезопасить меня от гнева Августы.
– Что же, теперь мне придётся платить за безопасность? – спросила я рассмеявшись?
Он нахмурил брови, но тут – же улыбнулся блистательно и скользко.
– Потому как на Агенобарба устремлены все наши чаяния, оберечь вас наша забота и огромная радость.
…
После этого приходы ко мне Нерона возобновились, однако и Анней не отставал. Как только Нерон, под покровом ночи и охраной центурионов покидал тёплую мою спальню, являлся Анней Серен и Агриппина взяла в голову, что он влюблён в меня до страсти, что он сам изрядно выказывал.
Когда Агриппина поняла, наконец, что Нерон обманывает её и Сенека с Бурром ему потакают, она взбесилась до того, что пришлось отпаивать её чемерицей.
Вскорости пришлось гневной Августе взять себя в руки и продолжать вершить начатое.
…
– Кто более виноват в том, что смерть похищает тех, кто угоден Жизни в своей красоте, здоровье, в уме и мышлении? Однако, тот, кто только начинает жить бывает забран Плутоном, влачась тенью за его колесницей. Ничего не может быть этого страшнее.
Сенека на ночном пиру переел и беспрестанно держался за живот, прогуливаясь с Нероном по открытой галерее перистиля.
Было утро освежённое лёгким дождём. Облака слегка рассеянно запятнали небеса, повисая над пиниями и уплывая вдаль рунными стайками, делаясь к горизонту всё кучнее. Рим уже проснулся и волновался в низинах, поднимая пахучие дымы. Отгрохотали повозки мусорщиков по взвозам, вывозящих из тупиков городские отходы, разъехались фруктовники и овощевозы, с ночи свозившие товар в лавки.
Надо сказать, в Риме попасть под колёса повозки чаще можно ночью, чем в запрещённые к этому дневные часы.
– Как Анней исполняет договор с твоей девкой? – спросил Сенека, щурясь и кусая яблоко, лежащее в салфетке, разрезанное на тонкие дольки, которое нёс в открытой ладони.
Нерон глупо улыбнулся.
– Нечего сказать… исполняет таково, что мать моя решила, что он влюблён. Осыпает её подарками, которые покупаю ей я…
Сенека приостановился в тени, возле разросшегося куста азалии.
– Вот этого мы и добивались, пожалуй. А как сама матушка?
– Сменила гнев на милость…
– Нехорошо, всё – же, обманывать мать. Это ты понимаешь?… – спросил Сенека, взглянув менторски на Нерона.
Тот отвёл глаза на подметающих двор рабынь, на двух совсем молодых девушек, в коротких туниках и босых, ступающих
