Дни убывающего света - Ойген Руге

Поэтому бабушка умоляла его:

— Вильгельмхен, поставь нам пластинку, Александру так нравится слушать Хорхе Негрете.

В конце концов, Вильгельм достал из шкафа пластинку, вытряхнул ее из обложки, взял кисточку и, касаясь только края и середины пластинки, чересчур широкими круговыми движениями, прошелся по желобкам, подставляя пластинку свету. Затем он отыскал штырек, на который нужно насадить самую середку пластинки и который под ней не видно — сложный процесс. Насадив, Вильгельм настроил скорость и, вывернув шею, наклонился так низко, что Александру стала видна его лысина. Вильгельм аккуратно опустил иголку, послышалось таинственное поскрипывание… И зазвучала музыка.

«Золотые киты». Александр представлял себе позолоченного кита. Неясным оставалось только, как это было связано с музыкой. Так как у родителей не было проигрывателя для пластинок, то «золотые киты» оставались единственной пластинкой, которую он знал. Зато хорошо:

México lindo у querido

si muero lejos de ti

que digan que estoy dormido

y que me traigan aquí[8]

Он не понимал ни слова, но вторил припеву.

— Ты знаешь, почему индейцев зовут индейцами, — спросил Вильгельм, плюхнув на свою сервировочную доску кусок хлеба.

Александр знал, почему индейцев зовут индейцами, Вильгельм объяснял это уже дважды. Именно поэтому он медлил с ответом.

— Ага, — сказал Вильгельм, — не знает. Ничего не знает, молодежь!

Он плюхнул немного масла на хлеб и размазал его одним движением.

— Колумб, — сказал Вильгельм, — назвал индейцев индейцами, потому что думал, что он в Индии. Comprende?[9] И мы их по-прежнему так называем. Ну, не глупость ли?

Толстым слоем поверх масла легла ливерная колбаса.

— Индейцы — сказал Вильгельм, — коренной народ американского континента. Им принадлежит Америка. Но вместо этого…

Он положил на хлеб еще и соленый огурец, точнее, швырнул его на хлеб, но огурец перевалился и покатился по скатерти.

— Вместо этого — сказал он, — они сегодня беднее бедного. Лишены всего, эксплуатируемы, порабощены.

Затем он разрезал огурец, воткнул его половинки поглубже в ливер и начал шумно жевать.

— Это — констатировал Вильгельм, — капитализм.

После ужина бабушка и Александр отправлялись в зимний сад. В зимнем саду было тепло и влажно. Сладко-соленый запах, как в зоопарке. Тихо журчал комнатный фонтан. Между кактусами и каучуковыми деревьями громоздились вещицы, которые бабушка привезла из Мексики: кораллы, ракушки, поделки из серебра, кожа кобры, которую Вильгельм убил собственными руками с помощью мачете; на стене висела пила настоящей рыбы-пилы, почти двухметровая и сказочная, как рог единорога; но сильнее всего завораживало чучело детёныша акулы, шершавая кожа которого заставляла Александра вздрагивать.

Они садились на кровать (бабушкина кровать стояла в зимнем саду, потому что только здесь она могла спать), и бабушка начинала рассказывать. Она рассказывала о своих путешествиях; о многодневных поездках верхом; о плаваниях на каноэ; о пираньях, которые могли съесть корову; о скорпионах в обуви; о каплях дождя величиной с кокосовый орех; и о джунглях, таких густых, что дорогу приходилось прокладывать мачете, причем на обратном пути та снова зарастала.

Сегодня бабушка рассказывала про ацтеков. В прошлый раз она рассказывала, как ацтеки путешествовали по пустыне. Сегодня они нашли заброшенный город, и так как там никто не жил, уверовали, что здесь живут боги, и назвали город Теотикуан — место, где становишься богом.

— Бабушка, а на самом деле никакого бога нет.

— На самом деле никакого бога нет, — ответила бабушка и рассказала, как боги создали пятый мир.

— Так как мир — сказала бабушка, — погибал уже четырежды, и было темно и холодно, и не было на небе солнца, и только на огромной пирамиде в Теотикуане горело пламя, то боги собрались, чтобы посовещаться и пришли к выводу: только если кто-то из них пожертвует собой, появится новое солнце.

— Бабушка, а что значит «пожертвовать»?

— Это значит, один должен броситься в костер, чтобы воскреснуть на небе солнцем.

— Почему?

— Один должен принести себя в жертву, чтобы другие могли жить.

Ошеломляющее откровение.

Мама уложила его в кроватку.

— Полежишь со мной?

— Не сегодня, — ответила мама, — я как раз сделала укладку.

И ушла, прошелестев платьем.

Сегодня ему совсем не по себе. Из темноты выплывали образы. Он думал о боге, которому нужно броситься в костер. Всплыло слово «кипитализм». Горячее, кипящее. В бурлящем супе плавали пираньи. «Не суй палец», — предупреждал папа. На песке в пустыне танцевали босые ацтеки, их лица были искажены болью. «Вильгельм, Вильгельм», — закричала бабушка. Пришел Вильгельм и потушил всё огуречным рассолом. Мама в роскошном платье раздавала ацтекам обувь. Вышедшие из моды женские туфли. Ацтеки рассматривали их удивленно, но всё же надевали. И брели по пустыне, пропитанной огуречным рассолом. Их каблуки увязали в желтом иле. Александр проснулся, и его вырвало, с привкусом лимонного крема. После этого он три дня температурил.

В апреле у него день рождения. Он получил в подарок самокат (с накачивающимися колесами), плавательный круг и гусеничный трактор, на электроприводе.

В гости пришли Петер Хофманн, Матце Шёнеберг, Катрин Мэлих и тихая Рената. Петер Хофманн съел три куска торта. Играли в «ударь кастрюлю».

Так как ему уже исполнилось пять, он снова спросил:

— Мама, когда же поедем к бабушке Наде?

— В начале сентября.

— А сентябрь когда?

— Сначала будет май, потом июнь, июль, август, а потом сентябрь.

Александр разозлился.

— Ты мне говорила, что, когда взрослеешь, время идет быстрее.

— Когда становишься взрослым, Сашенька. По-настоящему взрослым.

— А когда я стану по-настоящему взрослым?

— По-настоящему взрослым ты станешь в восемнадцать.

— Я буду высоким? Таким же высоким, как папа?

— Наверняка выше.

— Почему?

— Ну, так устроено. Дети, как правило, выше своих родителей. А родители в старости становятся снова немного ниже.

Тут она перешла на немецкий:

— Ein Pfund Schabefleisch, bitte.[10]

Началось лето.

Сперва нужно было выпрашивать разрешения ходить в шортиках. Но уже спустя несколько дней лето разгулялось, незаметно распространилось повсюду, заняло все уголки Нойендорфа, выгнало прохладу из влажной земли. Трава стала теплой, в воздухе с гудением роились насекомые, и никто не вспоминал уже о мурашках от холода при надевании шортиков. Никто не мог себе представить, что однажды лето закончится.

Катание на роликах. В моде были ролики с металлическими колесиками. Они здорово громыхали. Выскочил Вильгельм:

— Это же невыносимо, балаган!

Мастерили лук. Стрелы из побегов неизвестно как называющегося кустарника, острие обматывали медной проволокой. Уве Эвальд выстрелил Франку Петцольду в глаз. Больница, суровая взбучка.

Рисовали мелом на дороге. Петер Хофманн нарисовал свастику. Но тут же, добавив штрихов, превратил ее в окошко.

Еще