Дом, в котором... Книга 2. Шакалиный восьмидневник - Мариам Сергеевна Петросян

Курильщик садится.

— Не знаю, — говорит он. — Ничего не знаю.

— Прав в чем? — интересуется Табаки. — Кто и в чем был прав?

Черный смотрит на Сфинкса.

— Спорим, вы говорили долго, но он так ничего и не сказал. Он это умеет. Может болтать часами, а потом не вспомнишь, о чем, хоть убей.

Курильщик опять ложится. Он надеется, что, если лежать неподвижно, голова перестанет болеть. К нему подходит Горбач и трясет гигантским вязаным носком в полоску.

— Эй, Курильщик, здесь будут новогодние подарки. Что бы ты хотел? Надо определиться с этим заранее, может, придется делать заказ Летунам.

— Ходячие ноги, — отвечает за Курильщика Черный. — Влезет в твой праздничный мешок то, что ему по-настоящему нужно?

Горбач хмуро моргает:

— Нет, — говорит он. — Это не влезет, — и отходит.

Курильщик ощущает неловкость. Все смотрят на них с Черным. Не осуждающе, а скорее устало, как будто они до смерти всем надоели. Оба. И хотя Черный только что сделал то же самое, что он сам чуть раньше проделал с Нуфом, Курильщику становится неловко и хочется как-то от этого отмежеваться.

— Не надо, Черный, — просит Курильщик.

— Плевал я на все эти заморочки, — говорит Черный. По тону чувствуется, что он завелся. — На все эти табу. Об этом нельзя, о том нельзя... Я буду говорить о чем захочу, ясно? Это последний год для страусов с упрятанной в песок башкой. Им осталось держать ее там каких-то шесть месяцев, но ты посмотри, Курильщик, ты только посмотри, как они обсираются, когда кто-то осмеливается об этом заговорить!

Гробовая тишина после слов Черного пугает Курильщика, но и вызывает в нем неожиданное злорадство.

Горбач комкает полосатый носок, и лицо его медленно заливает краска.

Табаки в радужном балахоне застыл столбиком, за щекой — непроглоченный кусок.

Слепой — пальцы на струнах гитары, сами, как струны, — лица не видно...

Сфинкс на спинке кровати, как на насесте, с закрытыми глазами...

— Тот о цыплятах, этот о страусах, — бормочет Сфинкс, не открывая глаз. — Даже метафоры одинаковые.

— Заткнись, пожалуйста, — говорит Черный, тяжело дыша. — Не делай вид, что не обоссался. Ты такой же, как они!

— Да уж не как ты, слава богу, — вздыхает Сфинкс. — Знаешь что, если ты закончил давить нам на психику...

— Ну нет, — пьяно ухмыляется Черный. — Я еще и не начинал. Это было так... вступление. Хотел дать Курильщику на вас полюбоваться. А как вы... — приступ беззвучного смеха мешает ему говорить, — а как вы все дружно сделали стойку, а? С ума сойти!..

Он вытирает выступившие на глазах слезы.

— Что ты пил, Черный? — с ужасом спрашивает Горбач. — Ты как себя вообще чувствуешь?

Табаки делает судорожные глотательные движения, пытаясь справиться с застрявшим в горле куском булки.

— Прекрасно! — Черный вскакивает, демонстрируя широкую улыбку. — Я прекрасно себя чувствую!

Курильщик немного отодвигается. Черный хватает его за плечо и, обдавая запахом перегара, громко шепчет в ухо:

— Ты видел? Нет, скажи, ты их видел?

— Видел, видел, — морщится Курильщик. Хватка у Черного железная. — Я все видел, Черный. Успокойся, пожалуйста.

— Видел, да? — встряхивает его Черный. — Ты это запомни! Мы еще ими полюбуемся в день выпуска. Вот когда можно будет сдохнуть со смеху!

Курильщику не до смеха. Он вскрикивает, когда Черный усиливает хватку и, шипя от боли, пытается разжать его пальцы.

— Отпусти, Черный! Пожалуйста!

Черный отпускает его, и Курильщик со вздохом облегчения валится на спину.

— Ладно, что там выпуск! В Наружности я бы хотел их встретить, вот где! Хоть пару минут полюбоваться. Потому что я их там себе не представляю, не получается у меня, понимаешь? Пробую представить — и не могу.

Черный стоит зажмурившись.

— Может, я перевел бы кого-нибудь через дорогу, — бормочет он.

Слепой, угадав в мечтах Черного себя, усмехается. Горбач вертит пальцем у виска.

— Придержал бы свою собаку, если бы она на кого-то из них набросилась...

Табаки, справившись наконец с застрявшей в горле булочкой, разражается возмущенным визгом:

— Что еще за собака? Какая такая собака? Откуда она взялась? Мало того, что ты шляешься где-то в Наружности, выискивая бывших состайников, и перетаскиваешь их с тротуара на тротуар, так у тебя при этом еще какая-то собака! Она что, натаскана нас отыскивать? Науськанная, да? Даешь ей понюхать заныканные у нас носки, а потом говоришь: «Фас, моя крошка»? Этой поганой, поганой...

— Бультерьерихе, — шепотом подсказывает ему Сфинкс.

— Да! Этой бультерьерихе, этой охотнице за черепами! Этой мерзкой твари! Дерьмо какое!

— Уймись, Табаки, — смеется Слепой. — Он же сказал, что придержит ее. Меня вот угрожают перетащить через дорогу, не спросив согласия, — я и то не жалуюсь. Хотя, может, у меня все имущество на этой стороне останется. И мисочка для подаяния, и табличка «Подайте бедному слепому».

— Придержит? — с горящими глазами выкрикивает Табаки. — Придержит? Ха! Да этих булей нипочем не удержать, если им что втемяшилось в их тупую башку. Они же невменяемые! А эта еще будет специально натасканная, представляете?

— Но ведь и Черный у нас не слабак, согласись, — качает головой Сфинкс. — К тому же это будет его псина, его радость и сладкая девочка. Они будут вместе охотиться, вместе завтракать...

— Заткнитесь, придурки! — кричит Черный. — Шуты гороховые!

— Так и вижу, как они прогуливаются по утрам. Он — в сером пальто в клеточку и она — отрада холостяка — в серой попонке. У него в кулаке старый носок Слепого... в пакетике, чтобы запах не выветрился... они вышли на ежедневную охоту...

— Заткнись! Да вы уже обоссались на самом-то деле!

— Еще бы не обоссались, — хмурится Сфинкс. — Мы просто в ужасе, ты уж поверь. От одного вида твоей собаки...

— Этой безбожной уродины, — встревает Табаки.

— Особенно, когда ее не видишь, — не отстает Слепой.

— Эти ее кривые ноги...

— И пиратский прищур...

— И ошейник с шипами... Ой-ой-ой!

— И серая попонка!

— Оставьте мою собаку в покое!

Вопль Черного тонет в общем хохоте. Сфинкс сползает со спинки кровати и валится на пол.

— Кретины! Идиоты!

Черный встряхивает общую кровать, с рычанием переворачивает