Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
Война меняет в человеке главное: происходит утилизация явления «смерть». В сущности, война не делает ничего иного, нежели тяжелая болезнь или старость. Нельзя умертвить мертвее, чем это делает с человеком обычная смерть. Боль утраты и ужас небытия меняют тех, кто наблюдает агонию близкого. В отличие от такой смерти (с такими смертями все смирились), гибель на войне — и даже гибель миллионов — вызывает в зрителях телепрограмм абстрактные эмоции. Спросите себя, что вы, персонально вы, переживали сильнее: смерть матери или мучительную смерть шести миллионов евреев, задушенных газом «циклон», и постарайтесь ответить честно.
Марк Рихтер, услышав о том, что началась война, не почувствовал ничего, кроме страха за детей; страх этот был вызван тем, что дети далеко, и он не понимал теперь, когда сможет к ним вернуться. Даже если остановить поезд, он окажется посреди белой равнины, и отсюда нет никакого выхода. Дети остались без отца, и он не сможет их защитить. Он не думал о тех, кого убивают в эти часы на войне, хотя понимал, что началась бойня и жертв будет много. Рихтер думал о своих мальчиках, о том, что семью, скорее всего, выселят из дома, что лицемерие и жестокость администрации колледжа станут еще сильнее.
А то, что война началась, Рихтера не удивило; странно было бы, если бы так долго готовились и не начали. Его, историка Столетней войны, всегда удивлял эпитет «вероломный» в отношении открытия военных действий. Война (и это очень ясно видно по истории Столетней войны) напоминает шахматный турнир: сегодня один играет белыми, завтра другой; белые ходят первыми. Не все ли равно, кто сегодня играет белыми.
Он не удивился, но испугался. Марк Рихтер, несмотря на свои — как он сам считал — решительные поступки (вот, решился поехать в Россию), был человеком отнюдь не храбрым. Слово «война» его испугало, хотя в своих умственных построениях он часто склонял слово «война». Одно дело рассуждения и совсем иное дело — реальность.
Сейчас бы поговорить с Теодором Дирксом, подумал Рихтер.
Ни с кем из попутчиков говорить не хотелось, а Тео ведь поймет, думал он; Теодор все понимает. Поговорил он с Миколой Мельниченко.
— Началось? — сказал Рихтер. Интонация была вопросительной, словно Мельниченко мог успокоить его.
— Началось очень давно, — ответил Мельниченко.
Конечно, существуют в мире и вопросы еще более значительные, чем проблемы финансов и передела энергетического рынка. Об этих «глобальных вызовах» рассуждал, волнуясь, профессор Оксфордского университета, гебраист Теодор Диркс. Высокий сутулый профессор любил порассуждать о том, что наконец пришла пора установить контакт с внеземными цивилизациями, пугал собеседников тем, что экологическая катастрофа грозит гибелью планете; говорил о том, что потепление и таяние ледников обрекают Канаду на затопление. В сущности, речи Диркса, произнесенные многократно, успели надоесть: профессор говорил о голоде в Африке, о касте неприкасаемых в Индии, о том, что бедствия третьего мира забыты — и пора объединить усилия, чтобы предстать перед внеземными цивилизациями единым разумным человечеством. Сейчас — в ту минуту, когда споры кипели по поводу «демократии» и «авторитаризма» — эти напоминания об Африке выглядели демагогией.
Сентенции, достойные гебраиста (то есть субъекта, имеющего дело с отвлеченными библейскими текстами), не находили сочувствия в рядах его коллег по колледжу — и едко высмеивалась. Какая, в самом деле, нужда в том, чтобы объединять человечество, если решаются насущные проблемы по различию донбасской цивилизации от украинской и отличию украинского этноса — от российского? Словом, общие проблемы политиками не рассматривались, а вот тактических вопросов накопилось изрядно.
Дату вторжения все разведки мира знали заранее, сроки почти не скрывали; китайское правительство даже обратилось к правительству российскому с просьбой не начинать войну до завершения Олимпийских игр в Пекине, чтобы не отвлекать зрителей от спортивных каналов. Обыватели сочли эту просьбу восточным юмором, но русское командование отнеслось с пониманием: подождали до завершения спортивных состязаний. Американская разведка определила дату с ошибкой на шесть дней, британская служба указала дату с погрешностью на два дня, а спустя полгода после начала кампании украинский президент признался, что дату начала операции он знал в точности аж за три месяца до начала войны, но своему народу об этом не говорил, чтобы население Украины не разбежалось. Паника среди населения (ведь не исключено, что иные матери захотели бы спрятать детей — у женщин развит инстинкт защиты потомства) могла воспрепятствовать регулярным денежным вливаниям Запада. Каждый месяц Украина получала от Соединенных Штатов семь миллиардов долларов на укрепление обороны, но стоит ли оборонять страну, из которой бегут? Следовательно, дотации могли прекратиться, что нежелательно. Все ли буквально деньги были истрачены правительством именно на оборону страны, или что-то пошло на иные нужды, неизвестно, но в целом резоны президента свободной Украины были понятны. Тут въедливый собеседник спросит: а деньги разве не на спасение людей даются? Нет, конечно. Деньги даются на укрепление плацдарма. Цинично? Но история цивилизации есть циничная интерпретация Божьего замысла.
— Ведь войну планировали долго, разве не так? Все планировали.
На Диркса, нарушавшего подобными вопросами плавное течение беседы за high table, смотрели косо, на провокационные реплики не отвечали.
Переживая, что его могут неверно понять, Диркс оправдывался:
— Согласитесь, чтобы сыграть в футбол, надо собрать на поле двадцать два игрока. Но чтобы подготовить войну, требуется еще больше народу! Может быть, две тысячи специалистов. Ведь это сложно, согласитесь? Снаряды, самолеты, финансы! Целые институты работают на войну!
На Диркса смотрели в раздраженном недоумении. Собственно говоря, общественное мнение было сформировано уже бесповоротно: Украина борется за идею Европы — так провозгласили, и европейский обыватель, платя налогами за убеждения, верил, что на Украине защищают в настоящие минуты его демократические взгляды.
Там, на неизвестной никому Херсонщине, в донецких степях и решается судьба категорического императива и законов Монтескье. Почему именно место с труднопроизносимым названием Волноваха воплощает идеалы Просвещения, сказать было непросто. Украинцев до сих пор европейцы знали в основном по обилию украинских девушек (прислуги или иных, менее почтенных профессий) в странах западной демократии; нельзя сказать, чтобы девушкам сострадали. Но тут обнаружилось, что Украина есть средоточие «европейских ценностей». Государства Запада включились в войну мгновенно, не успели первые российские солдаты ступить на территорию суверенной Украины, как на Россию наложили экономические санкции — и даже не «наложили», но навалили, насыпали. Санкции обрушились водопадом: отменили все банковские операции, отказались от российских нефти и газа,
