Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
Они выглядели странно, а кто-то сказал бы, что и курьезно, но было нечто связывающее этих людей, нечто более значительное, нежели их облик, — это были люди, ведомые общей истовой судьбой. Они вошли, и с ними вместе вошла беда. Воплощал эту беду высокий человек с лицом провинциальной статуи.
Звали его — он представился сам, хотя его никто специально и не спрашивал — звали его Микола Мельниченко. И когда Марк Рихтер поинтересовался, зачем они — то есть боевой отряд — здесь, Мельниченко ответил просто (простотой речи он напомнил Каштанова):
— Мы здесь, чтобы умереть. Вы разве не знаете этого?
— Батальон «Харон», — отрывисто сказал маленький и главный. — Украинский добровольческий батальон.
На Украине сразу после крымских и донбасских событий сформировали несколько добровольческих батальонов для борьбы с русским вторжением, сокращенно эти подразделения именовались «добробатами»; так их назвали не потому, что батальоны сеяли добро, но потому, что вступали в их ряды добровольно — по убеждениям или в расчете на заработок. Финансировали «добробаты» украинские олигархи: батальон «Азов» финансировал хозяин комбината «Азовсталь» — миллиардер Ахметов; батальон «Харон» вооружал шоколадный король, знаменитый Олесь Бунчук. Лет десять назад шоколадные торты с кремовым вензелем «солодко i корисно» отгружали ящиками в кондитерские от Владивостока до Карелии по всей былой Российской империи; сегодня Бунчук рассылал ящики снарядов; впрочем, шоколад производил также.
Маленький человек в портупее представился:
— Я батальонный командир Луций Жмур.
Комбат привык к тому, что имя и должность производят впечатление. Дождался, пока искаженные лица европейцев примут прежние очертания. Потом представил спутников:
— Начальник отдела снабжения — Лилиана Близнюк. Начальник политотдела — Григорий Грищенко. Микола Мельниченко — опора Украины.
Женщина с огненными волосами, Лилиана, сказала низким голосом:
— Бояться не надо.
И всем стало страшно.
Лилиана Близнюк сказала еще:
— Луций всем объяснит, что надо делать.
— Луций? — спросил Рихтер.
Прочие пассажиры молчали. Слышно было, как тяжело дышит Алистер Балтимор.
— Луций? Не знал, что такие имена теперь дают.
— Луциан, — пояснил комбат твердым голосом. — Сокращенно: Луций. Есть герой римской истории Луций Сцевола.
— Муций Сцевола, — машинально поправил Рихтер. — Луций — это другое имя. Был в Риме Луций Юний Брут — революционер. И еще был Луций Сулла — диктатор. Выбирайте между ними.
— Луций Брут — подходит, — сказал Жмур. — И Цезаря мы убьем.
— Цезаря другой Брут убил.
— Вы что, историк?
— Нет, — честно сказал Марк Рихтер. — Я не историк античности.
— Знатоком стараетесь казаться. Москвич?
Командир «Харона» искривил губы в усмешке: слишком долго обманывала украинцев Москва. Крым отняли, теперь с римской историей мухлюют. Имперское мышление.
Как многие русские (еврей Рихтер, не живший двадцать лет в России, чувствовал себя русским), Марк Рихтер стыдился того, что народ Украины лишен Крыма, злосчастного полуострова, который республике отписал наследник Сталина — жирнощекий Григорий Маленков, который стал Председателем Совета министров СССР. Маленков у власти продержался пять месяцев, «антипартийная группировка Маленков — Каганович — Молотов и примкнувший к ним Шепилов» была разоблачена очередным генсеком Хрущевым; однако украинец Хрущев территориальные фантазии Маленкова не отменил. Впоследствии, в роковом 1991-м, деля Советский Союз на страны, вечно пьяный президент Ельцин отдал советский Крым новообразованной Украине — проведя границы новых стран по республиканским, существовавшим внутри СССР. И теперь вопиющее нарушение международных прав — аннексия Крыма — жгло стыдом всякого прогрессивного русского гражданина; а фантазия Ельцина стыдом никого не жгла. В оксфордской беседе с Теодором Дирксом обсуждали аберрацию исторического сознания: если Сталин во всем неправ (лагеря, коллективизация, разгром НЭПа, расстрел Коминтерна, партнерство с Гитлером) и мы осуждаем действия людоеда (а мы ведь осуждаем?), то тогда следует осудить и передачу Украине шахтерского Донбасса. Или мы не осуждаем именно этот жест вождя? Если надо уважать мнение избирателей, то отчего не спросили мнение русского Крыма, передавая его в Украину? Профессора долго смеялись, были подвыпивши; в тот день, кажется, пили «Кот Роти», хорошее плотное вино с южных виноградников Роны. Но одно дело рассуждать вполголоса, отсев на дальний край high table, и совсем иное дело — говорить о таких вопросах с обиженным человеком, обмотанным портупеями.
Луций Жмур ждал ответа.
— Нет. Не москвич. — Да и какой он теперь москвич, столько лет прошло. Когда сказал, вспомнил кривые переулки с низкими усадьбами, тополя в ватном пуху, медленных стариков, идущих в магазин на углу. Летний закатный город, точно облитый сгущенным молоком — так, сонными потоками растекалась московская жара по дворам. Пойти с детьми и с Марией вдоль набережной. Или в Нескучный сад; да, хорошо бы в Нескучный сад сходить, потом сесть на речной катер, поплыть вдоль Кремля. Не будет этого.
— Не москвич.
— Ладно, поверю. Спрашивать, чей Крым, не буду.
— Зачем спрашивать? Сами знаете, чей Крым.
Римские сенаторы обладают взглядом, взыскующим истину. Подлинный Луций. Впрочем, какое еще имя носить командиру «Харона»?
Изучив Рихтера внимательно, Жмур повернулся к своему комиссару.
На комиссара глядели все обитатели вагона: взгляды были прикованы к желтым штанам Григория Грищенко. Ярко-желтые рейтузы с черными лампасами, обтягивающие бедра комиссара, сверкая, заполнили пространство коридора. Грищенко, снисходя к интересу собрания, шевельнул ногой, чтобы желтизна рейтуз вспыхнула пронзительней; при этом комиссар дважды обмахнул полное лицо веером.
— «Харон» не признает униформу. Грищенко — куратор и идеолог украинского авангарда, — объяснил Луций Жмур. — Мы в полку считаем, что идея свободы важнее униформы.
— Желтые штаны — это ответ желтой кофте Маяковского, — сообщил Грищенко.
Бас Грищенко не уступал басу Маяковского, но обладал дополнительным качеством, пряной вальяжностью, какая встречается только в густой сметане. Казалось, воткни в этот бас ложку, та будет стоять вертикально, как в полтавской сметане.
— Футуризм востребован, — басил Грищенко, — будущее Европы зависит от борьбы за волю Украины, это проект дискурса перемен.
Лицо идеолога культурных перемен было рыхлым, как распаренный вареник, жесткая борода окаймляла мучные складки. Из-за мучных щек блестели лукавые глаза; комиссар напоминал героев украинских сказок: живут в волшебной Диканьке такие прожорливые весельчаки. Первое впечатление было ошибочным: в глубине лукавых глаз леденела жестокая решимость. Григорий Грищенко представлял себя верхом на скакуне с нагайкой в руке. Вместо нагайки сейчас был черный веер из страусиных перьев.
— Боремся за свободу и в мистецве, и в политике, — сказал Грищенко и шевельнул ярко — желтым бедром. — Конгруэнтность свободы востребована обновленным человечеством. Мы за мир без империй и правил.
— Как это прекрасно! — воскликнула Соня Куркулис. — Смело! И в искусстве, и в борьбе за свободу своей страны.
— Мы на острие мировой войны, — сказала огненная женщина.
Боец с лицом провинциальной статуи сказал:
— Это лишние слова, Лилиана. Они не поймут.
Шевелюра Лилианы пламенела столь ярко, что алое кимоно Жанны сделалось тусклым, а драконы на кимоно съежились. Видимо,
