Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор
— Пекарни нет… А совесть есть? Мне — яйцо в стакане. Есть здесь яйцо в стакане? Ei in einem Glas!
Когда Кристоф перешел на немецкий язык, его интонации стали еще более требовательными.
— Яйцо в стакане! Как не знаете, что это такое?!
— Могу вам яичницу сделать.
— Безобразие.
Рихтер следил, как Кристоф требовательными жестами заполнил свой поднос: буфетчик отыскал сливки, хотя поначалу утверждал, что сливок нет.
Укоризненно качая головой, Кристоф сел напротив Рихтера — утвердил на столе свою чашку с кофе и тарелку с булочками, сдвинув в сторону чашку Сони Куркулис.
— Видите ли, — сказал Рихтер, — здесь уже сидит Соня Куркулис.
Завтракать, сидя напротив Кристофа, не хотелось.
— Мадам Куркулис, мадам Куркулис… — пробормотал Кристоф. — А где она? Не вижу. Спит еще, наверное.
— Отошла на минуту, но вот ее чашка.
— Так пусть за другой стол сядет. А я люблю по ходу поезда сидеть. А то у меня голова кружится. Особенно после шампанского.
— Сочувствую.
— На черта мне ваше сочувствие. Всю ночь уснуть не мог!
— Уверяю, вы спали крепко. Даже храпели, как и предупреждали.
— Конечно, храпел. Проблемы с носоглоткой. И еще это шампанское! А столов вокруг много. Выбор имеется. Вот пусть туда садится.
— Вы правы, — сказал Рихтер, — я, пожалуй, последую вашему совету. — Прихватив свою чашку и чашку Сони, он пересел к столу у другого окна, на противоположной стороне вагона.
Из этого окна он видел долгий товарный поезд, бесконечное количество одинаковых вагонов. Потом вагоны закончились, открылось белое, в пороше, поле.
Вернулась Соня, поискала его глазами, нашла; села за стол.
— Ах, мы сменили стол! — сказала и засмеялась. — Спасибо, что спасли мой кофе. Анархист мог экспроприировать. А кофе необходим, я проваливаюсь в сон. Знаете, ночью глаз сомкнуть не могла! Чудовищно, правда?
— И я не спал. Значит, вы с ним только на перроне познакомились?
— Знала бы, что он такой фанатичный левак, близко бы не подошла. Он, представьте, аплодировал дикой толпе на вокзале. Да-да! В ладоши хлопал — а я смотрела на него с ужасом. Но потом решила, что он в насмешку аплодирует, знаете, как плохим актерам — саркастически. Мы, бывшие русские граждане, ко всему революционному относимся настороженно. Правда? — она заглянула в глаза собеседнику.
— Полагаете, я — русский?
— Скажите, вы — Марк Рихтер? Узнала сразу. В Оксфорде преподаете? Это ведь вы?
Марк Рихтер поглядел на собеседницу, лица вспомнить не смог.
— Вы мою сестру учили! Клара Куркулис, не помните такую? Мы сначала эмигрировали в Латвию, получили латышские паспорта. Потом год провели в Оксфорде, там она на ваши лекции ходила! Потом в Париж переехали, Клара сейчас борется с Путиным по всей Европе. Вам не попадались ее статьи?
Рихтер не ответил.
— Даже Влад Цепеш хвалит Клару, а он человек непримиримый. Знаете, как Клара умеет резко сказать! Ее статью «Стыдно быть русским» я выучила наизусть. Кларе нельзя въезжать в Москву, ее сразу арестуют. Но я каждый год езжу. Хотя страшно. Но мы рук не опускаем.
— Политикой занимаетесь?
— Я в оппозиции, — Соня засмеялась, устыдившись высокого слова. — Громко звучит. Но это в самом деле так. Видите ли, мне заказали иллюстрации к будущему роману Зыкова.
— Неужели? — и против воли в памяти Рихтера появились иллюстрации Клапана к Мюнхгаузену. — О чем книга?
— Книга о российском произволе. Представьте: мои акварели, а рядом его строчки. В этом и состоит призвание русской культуры: из тяжести недоброй создать прекрасное… Вы давно в России не были?
— Давно.
— А я, если раз в год не приезжаю, тоскую. Как тополиный пух летит, помните? И это особое время, когда вот-вот черемуха зацветет, когда воздух нагрелся весной. А как играли в шарады на дачах? Помните подмосковные дачи?
— Мы не играли в шарады. У нас дачи не было.
— Но апрельскую капель не можете не помнить? Тяжелые морозы, пальцы сводит даже в перчатках… Сосульки в руку толщиной, наледь на тротуарах. А потом весна. Неожиданно, обвалом с крыш.
— Забыл, — сказал Рихтер.
Растекшийся в социалистической распутице город, ту расхристанную Москву он любил. Отец еще был жив — старик продолжал писать философию истории, писал всю жизнь корявым почерком на листочках, которые и не трудился собирать. Листы копились по углам квартиры. Старик не замечал происходящего в России, только кривился, когда толстый реформатор Гайдар (вчерашний сотрудник журнала «Коммунист») вещал в телевизоре: «шоковая терапия», «обнулить сбережения», «в будущее возьмут не всех». Старик косился в телевизор, шаркал к столу, горбатился над листом — а уж какая там философия у истории — из неразборчивого почерка вычитать было нельзя. Старик сказал сыну, что историю лучше изучать в Оксфорде — в Москву можно будет вернуться, когда бандитские и банкирские страсти улягутся. И Марк Рихтер уехал.
Отца похоронили на Востряковском кладбище, стоит деревянный крест, хотя Кирилл Моисеевич Рихтер вряд ли был христианином.
— Как думаете, — Соня Куркулис его спросила, — долго продержится новый тоталитаризм? Год осталось терпеть? Или дольше?
— Пятнадцатым веком занимаюсь, — ответил Рихтер.
— Если бы я столько знала! — Соня улыбнулась: так улыбаются знаменитостям, умиляясь их скромности. — Скажите, реально возродить Российскую империю?
— Империи распадались, их потом опять строили.
Кристоф за соседним столом возвысил голос и заглушил контральто Сони Куркулис.
— Вы, как погляжу, религиозная, — обращался немецкий анархист к четвертому пассажиру из их купе. Женщина с верхней полки тоже пришла на завтрак, мелко перекрестилась перед трапезой. Кристоф оглядел ее критически.
— И крестик носите? Это что на вас такое надето — ряса? В церковь ходите?
— Обязательно, — подтвердила пожилая женщина в рясе.
— В мире проблемы — а вы в церкви отсиживаетесь! Война будет!
— Мы не отсиживаемся, — примирительно сказала женщина, — мы в Россию едем с антивоенной миссией.
— Это еще зачем? Вот что скажу: отстаньте от России! Так и передайте в Ватикан!
— Церковь призывает к миру, — мягко сказала женщина в рясе. — Мы все, и католики, и ортодоксы, должны объединиться.
— А вы не думаете, что миру как раз война и нужна? Только война и спасет!
— Война людей убьет, — сказала монахиня.
— Так пусть в рай отправятся! Война перетряхнет продажный мир.
А за окном ветер взметнул порошу; белая мгла закрыла окна поезда, мокрой простыней залепила стекла. Темно стало в вагоне-ресторане, точно не завтрак сейчас, а ужин.
— Чуть что — Россия виновата. А за германских рабочих вы молитесь?
— Страшно в темноте слушать анархиста, — вполголоса сказала Соня Куркулис, — каркает, как ворон, правда?
— Мы за всех молимся, — сказала монахиня.
— Вот-вот! Помолитесь за олигархов! За банкиров помолитесь! Знаете, какая у меня пенсия? Всю жизнь вкалывал, а сейчас мне за квартиру нечем платить.
— Вы тяжело работали? — сочувственно спросила монахиня.
— Да уж тяжелее, чем вы! Вы в котором часу встаете? А
