Манная каша на троих - Лина Городецкая
Октябрь невероятно холодный был в том сорок втором.
До фабрики оставалось недалеко, когда она увидела Регину. Та зазывно махала ей руками сквозь дождь.
Регина стояла на ступеньках старого клуба, примыкавшего к фабрике. Его закрыли, когда началась война. И звала Еву. Они не были дружны. Так, сослуживицы: привет, пока. Ева могла бы сделать вид, что не видит ее, плотнее натянуть капюшон дождевика и поспешить к воротам фабрики. Скоро половина седьмого, начало смены! Но в жестах Регины было столько неожиданного отчаяния, что не смогла Ева отвернуться и пойти дальше.
Хлюпая холодной водой в башмаках, она поднялась на ступеньки клуба. Над входом в клуб был навес, под навесом стояла Регина, и только сейчас Ева разглядела, что она держит в руках сверток. И сверток этот разрывается от крика. Рядом на ступеньках сидел совсем маленький мальчик, закутанный в огромный платок, и смотрел на женщин круглыми от страха глазами.
– Откуда они у тебя? – спросила Ева Регину. Знала ведь, что бездетная она. И угадала ответ раньше, чем та успела пожать плечами…
Ночью ликвидировали еврейское гетто… Вывозили в концлагерь тех, оставшихся, которых еще не расстреляли. Кто-то в последнюю минуту подбросил детей этих к ступенькам клуба, рядом с фабрикой. Оставил под навесом. Оставил последний шанс выжить…
Ева иногда думала о них, о евреях. Странно ведь все, непонятно. Жили рядом люди, в общем, как люди. Даже если молились по-другому или говорили на непонятном языке – все равно ведь люди. А теперь их загнали в клетку, в одну огромную клетку, огородили проволочным забором, посадили на цепь страшных собак, а в клетке той – старики, женщины, дети. И их убивают всех подряд. Иногда Ева слышит выстрелы, иногда жуткие крики, от которых сердце холодеет. Кого-то поймали и гонят по улице, избивая прикладами.
А в газете написано, что город наконец освободился от главных врагов – евреев. То есть Евины соседи, беременная Ривка Розенфельд, ее старая мама и двухлетний Давидик,– главные враги новой власти? Ева не понимала этого, не могла понять, но и вникать глубоко не собиралась. Ей бы самой выжить.
А тут такое…
Регина положила сверток на ступеньку:
– Не знаю, что с ними делать!..
Сверток захрипел в ответ – казалось, из последних сил. Сколько времени эти дети сидят здесь под дождем, кто знает?.. А дождь все льет, а рабочая смена – через считаные минуты.
– Что же делать? – автоматически повторила Ева.– Не по-христиански это и не по-человечески – их тут оставить.
Регина понуро кивнула и выругалась. Злилась на себя, что услышала крики и что подошла к ступенькам проклятым этим. Уже была бы сейчас в цеху, начинала бы рабочий день.
– Но я с младенцами дело иметь не могу,– сказала она, вновь в сердцах выругавшись.
А Ева вдруг обрадовалась, так обрадовалась, что ее сердце застучало. Она еще сама не могла понять свою радость и этот нервный стук сердца. Но оно стучало в такт лихорадочным мыслям.
Ей не думалось о том, что она скажет на работе, как будет дальше жить.
– Я его заберу,– показала она на сверток.– Придумаю что-нибудь. А ты… возьмешь старшего? – вопросительно посмотрела она на Регину.
Та кивнула и обреченно отвела взгляд. Старшему на вид было не больше трех лет.
Домой Ева бежала, не чувствуя ни холода, ни воды, которая плескалась в туфлях. Сверток уже не плакал. Не понятно только почему. И страшно было: а вдруг умерло там дитя, уже нет его?
Придя, Ева быстро растопила плиту и развернула сверток. Вернее, неуклюжее грубое взрослое пальто, в которое завернули ребенка. Почему-то она была уверена, что там мальчик. Перед глазами стояли огромные глаза того малыша, который сидел на лестнице, закутанный в огромный крестьянский платок. Но это была девочка. На вид месяцев пяти от силы, а может, и постарше, да только заморышем она выглядела. Ева растерянно металась по маленькой квартире. В первую очередь занавесила окно, словно кто-то мог проникнуть через него. Но глаза – глаза есть везде. И уши тоже…
Она прислушивалась к шагам на лестничной клетке, и сердце сразу падало с обрыва. А вдруг кто-то заметил, что она вышла из квартиры одна, а вернулась с ребенком? Что подумают люди? Да и все вокруг знают, что одна она. В самом начале войны погиб Ромек, ее муж. Большая любовь у них была, да только короткая. Так и осталась Ева вдовой.
Малышка была жива. И очень голодна. Ева нагрела молоко. И стала поить ее из ложечки. Нет, сперва, растерявшись, пыталась ей дать пососать палец в молоке, но та жадно укусила его, и по следам, которые Ева увидела на пальце, она поняла, что у девочки появились первые зубки. Значит, она постарше, чем думалось раньше…
Впрочем, думать было невероятно трудно о чем-либо, кроме одного: что делать? Ночью девочка лежала около нее в кровати и ротиком искала грудь, мамину грудь. Ева видела эти движения малышки, самые простые и трогательные, и согревала ее тем, что прижимала к себе. Она не сомкнула глаза той ночью.
Ранним утром, накормив девочку оставшимся молоком и увидев, что она уснула, Ева взяла огромный баул, положила туда вещи, на них устроила малышку, накрыв тонкими вещами и оставив баул приоткрытым. С баулом она уходила из дома, в котором жила уже несколько лет, с тех пор как вышла замуж за Ромека. «Если встретят и спросят куда,– твердо решила она,– скажу: к маме возвращаюсь, мать тяжело заболела, врачи говорят, дни сочтены. Кто ее досмотрит, если не я?»
Нет, никого она не встретила, никто не поинтересовался одинокой худенькой фигуркой, которая шла пасмурным осенним утром, перекладывая из руки в руку тяжелый баул.
* * *
Если бы меня выгнали из любимого драмкружка, если бы со мной поссорилась лучшая подруга, которую я считала сестрой, если бы сосулька упала мне на голову и продырявила ее, наверное, я бы это все скорее поняла и приняла, чем рассказ мамы…
Значит… Подождите!.. Значит, мама на самом деле мне не мама?!
Я молчу. Мама молчит. Слышу, как тикают часы. Уже давно стемнело. А мы не обедали сегодня и не ужинали. И голода я совсем не чувствую.
– А что дальше было, что?! – спрашиваю я маму.
– А дальше я действительно переехала к бабушке Стефе,– тихо говорит мама, словно и сейчас кто-то может услышать и узнать ее тайну.–
